"БУДУ ЛЮБИТЬ ВСЕГДА"

Анатолий Маркуша

 

(Продолжение. Начало в № 1- 6, 2005, № 1- 6 - 2006,)

Когда мы сидели в ее занюханном "Аисте", она молола, как надо правильно жить - легко, ни о чем не думать и, как Сашка Лапочка, разливалась на тему: мир полон дураков, они за нас должны работать, приходить нам на помощь, тащить, что называется, в клюве необходимые нам рэ... Много особенно не надо - большие деньги портят человека...

Меня возвращает в дом голос отца.

- Но позвольте, Мария Алексеевна, а при чем здесь грузины?

- Георгий Иванович, дорогой вы мой человечек, да загляните на любой рынок, потолкайтесь у прилавков, поглядите собственными глазками, кем представлен частный сектор? Вот тогда не спросите - при чем. При легких, при шальных деньгах они. Вы русский человек, Георгий Иванович, положа руку на сердце, многих ли сумеете назвать известных вам работящих грузин, кавказцев вообще? Все - жулье! Есть среди них более головастые, только работать им - чистое наказание. Спекулянты и торгаши, почище евреев!..

- Простите, Мария Алексеевна, я воспитан несколько по-другому. Я иначе воспринимаю национальную проблематику. Жуликов и проходимцев в любом народе хватает. Думаю, процент их в каждой нации приблизительно одинаков... Мне неловко за вас, Мария Алексеевна...

Подробность: мама, как я понимаю, демонстративно не стала занимать чью-нибудь строну. Дипломатка!

А я? Мне, признаюсь, все равно, кто грузин, кто армянин или даже китаец. Был бы человек. А вот такие споры неприятны - какие-то они стыдные. Потом мы сидели с отцом в нашей кухне, и разговор про машину продолжился.

- Не знаю, как быть... Машина мне и правда - вроде ни к чему. Может, взять деньги и ни о чем не думать? Деньги-то лишними не бывают. Верно? (Это к матери был вопрос, но она не ответила.) А с другой стороны, и "Москвичонка" упускать вроде жалко, тем более сам, задарма в руки идет. Ты как считаешь? (Это было спрошено у меня.)

- Не знаю..., - сказал я. Потому что и на самом деле не мог себе представить, как ему, отцу, сделать лучше.
И вот какой поворот изо всех этих разговоров получился: с того веселенького воскресенья я только думаю и думаю про... деньги.
Куда ни повернись, кого ни послушай, все как сговорились - деньги, деньги, деньги!.. Понимаю: без денег не прожить, но это должно быть очень скучно - вот так: грести, грести и грести...

26.Странная штука: не украл, не нахулиганил, ничего такого, чтобы против шерсти, не сделал, а опять капитан Смирнов в милицию вызывает. Да, я испытываю явную вибрацию, и посильнее, чем по дороге в кабинет Дира. Вопрос: почему? Я ни в чем не виноват. Получается, вибрирую от одной мысли - что они могут со мной сделать. Выходит, я трус?

Но когда вошел в милицию, засиял улыбкой. Здороваюсь радостно. Это я себе назло. А капитан говорит:

- Садись, рассказывай, как жизнь молодая?

- Течет, - говорю, - моя молодая жизнь и особо не изменяется. "Я хочу быть тихим и строгим. Я молчанью у звезд учусь. Хорошо ивняком при дороге сторожить задремавшую Русь".

Странно, Есениным я капитана не опрокинул.

- "Хорошо в эту лунную осень бродить по траве одному и собирать на дороге колосья в обнищавшую душу - суму", - принял Смирнов мою подачу. (И вот что интересно - не взглянул на меня победительно: ну как? Знай наших!).

Отступив от Есенина, он вдруг сказал: - И чего только в жизни не бывает, Кирилл! Даже в этом омуте, где, кажется, ко всему привыкаешь... Приходит на днях старик - за семьдесят ему - чистый такой, аккуратный дедушка и делает заявление: "Мой паспорт - не мой..." Наши не сразу поняли, чего он хочет. А оказалось, сорок лет назад - чувствуешь, сорок! - он этот паспорт смахнул в больнице у соседа по палате. Для чего украл чужой паспорт? Знал, им "интересуется уголовный розыск", как он сформулировал, "интересуется грехами молодости, мелкими художествами моими", вот и подумал: с чужим паспортом начнет новую жизнь, и никто никогда не докопается. И мужику повезло. Не вычислили его, не отловили, сорок лет жил - не тужил: ел, пил, голосовал, работал и все прочее. Ни жена, ни дети ни о чем не ведали. И вот приходит к нам и делает заявление: "Я - не я!" Как ты думаешь, Кирилл, чего его к нам принесло?

- Трудно сказать... А за этот паспорт, что он смародерил в больнице, сколько ему полагалось? - спросил я, совершенно не представляя, - штраф или тюрьма за такое.

- В данном, так сказать, конкретном случае деду ничего уже не грозило. За давностью преступления...

- Но он же, наверное, что-то объяснил? Сам.

- Объяснил? Да-а, два часа объяснял. Только понять его рассуждения было не так просто. Жил хорошо, семья нормальная, на работе уважение... Но и на работе, и ночами человека "грызло" - его слово. Где грызло, что грызло, почему?..

- Наверное, если проще сказать, совесть человека мучила, а?

- Возможно, вполне даже возможно. Совесть, она въедливая. - И без всякого перехода протягивает мне фотографию: - Скажи, Кирилл, эта особа тебе знакома?

Тут я отпал! На фото - Бебка! В одном ухе две серьги... Вот оно, начинается. Хотя, собственно, что начинается? Я ничего такого не сделал... Пока и все это прокручивал в голове, капитан смотрел на меня терпеливо, спокойно, как ни в чем не бывало.

- Не припоминаю что-то, - сказал я через силу и отдал Смирнову Бебку.

- Забавные пироги: ты ее не знаешь, а она тебя весьма даже знает.

- Как это понимать - весьма?

- Только не горячись, Каретников, и уж позволь сначала задать несколько вопросов мне. Известно ли Кириллу Каретникову общепитовское заведение под названием "Аист"?

"Все, схвачен, - понял я. - Деваться некуда, хитрить и петлять просто глупо".

- Предположим, в "Аисте" я был. Допустим, ел их паршивое мороженое, пил их гадостный кофе и закусывал пирожными. Так что - по закону нельзя?

- Кто говорит - нельзя? Можно! Значит, признаешь: в "Аисте" был, мороженое с кофе и с пирожными употреблял. Ясно. С кем ты был в "Аисте"?

- Вы же знаете.

- Знаю. И кто расплачивался - могу сказать с уверенностью, и даже какими деньгами, осмелюсь предположить. Догадываюсь, где ты валандался и после мороженого... Никак не могу понять, для чего тебе эта дрянь?

- Какая дрянь?

- Не прикидывайся наивнячком Иванушкой! Ты же отлично понимаешь, о ком и о чем я говорю. Берта Августовна Асинская, сокращенно Беба, давно у нас на учете.

Тут он похлопал по облезлому боку старого несгораемого шкафа.

- К сожалению, нам приходится встречаться с ней чаще, чем хотелось бы. Человек и не работает, и не учится, только числится то там, то сям. Сама откровенно заявляет: "Мое призвание - гулять, а работают пусть дураки..." Так за каким чертом, Кирилл, тебе такое общество? Ты же голова, вундеркинд...

Капитан говорил долго, рассказал мне о моем отце, вспомнил деда, потом про мать. Клонил он к тому, что я из хорошей трудовой семьи и так далее, и тому подобное.

Вообще-то он все правильно говорил, только я не совсем понимал - для чего?

- Знаю, что ты сейчас думаешь: когда же он выключит свою шарманку? При чем тут родители? Тебя удивляет мое тупое занудство - твержу одно и то же, одно и то же... Ведь так? Так, точно. А теперь подумай и ответь: для чего я стараюсь, для какой цели?
- Должность Ваша обязывает, наверное, положение, служба.

- Положение, служба... Дуралей ты, Кирюха! Мне же смотреть больно, как на здоровых корнях восходит столь сомнительной устойчивости росток. Это ты - росток. Ты. Не ясно?

- Ясно!

- И не злись. Я же не с тобой - я за тебя воюю. А Беба со своей кодлой тоже на тебя вполне определенные виды имеет. Ну, прикинь: для чего шестнадцатилетней потрепанной девице понадобилось вдруг выманивать тебя на "секретное" свидание, тащить в "Аист", охмурять?..

- Действительно, а для чего?

- Нет, Каретников, этого, во всяком случае сегодня, я тебе не скажу. Напряги свою головку и подумай. Загреби пошире - маму, папу рядом поставь. Мы с тобой еще увидимся. А пока думай, Каретников.

Допустим, капитан Смирнов говорил чистейшую правду, допустим, он и на самом деле горой за меня. Могу поверить даже, что вся милиция только о том и горюет, как ей уберечь, спасти, поставить на пусть истины, возвратить обществу всех заблудившихся, оступившихся, опустившихся, сбившихся, зарвавшихся и отколовшихся... Можно, думаю, не продолжать - каких. Уже ясно. Ставлю ее усилия и намерения в заслугу милиции и всем ее капитанам, ориентированным на несовершеннолетних. Урраа! И залп из ста двадцати четырех орудий...

Но!!!

Если я свободный человек в свободной стране, если я не совершил ничего, о чем красноречиво толкует Уголовный кодекс, почему капитан Смирнов или любой другой тип в погонах имеет право сделать мне пальчиком: подь сюда, пацан! - и я должен на цыпочках лететь к нему?

Спрашивается, за что мне любить капитана Смирнова и всех остальных капитанов его службы? Терпеть - вынужден. А на большее пусть не рассчитывают. Может, я тут ни к селу ни к городу выскажусь, но все-таки позволю себе.

Пацанов, самых еще маленьких, милицией пугают: вот придет дядя-милиционер - он тебя заберет и там узнаешь, как не слушаться, безобразничать или не есть кашу. Верно.

А теперь вот о чем подумайте. Этот карапузик растет, в головке у него откладывается: милиционер может то и так, чего никто не может. Проходит столько-то лет, тот пацаненок оказывается на службе в милиции. Ну, предположим, допустим - ведь откуда-то милиционеры берутся. И вот теперь начинается: старая заноза покалывает, под черепушкой у него что-то зреет, и мы имеем личность, не сомневающуюся в своем праве давить на каждого, грозить, щучить и так далее (читайте в газетах).

А мне говорят: уважай, люби! Это противоестественно - любить того, кто наступает тебе на мозоль да еще хорохорится. Вот так. Извините...

27. Пусть это даже очень плохо, но изменить я все равно ничего тут не могу - Вальку Сажину ненавижу до мозга! Что это за человек? Сосиска, нашпигованная глупостью, воображательством и всякой дрянью. Талант единственный - пожрать! Мы учились в третьем классе еще, когда она вызвалась на спор стрескать пятнадцать таких кругленьких кексиков в школьном буфете. По пятнадцать копеек за штуку. Восемь проглотила не запивая, на девятом попросила воды. Смотреть, как она старалась жевать, давясь и икая, было противно до невозможности. И я радовался, когда Валька спор проиграла: на одиннадцатом кексике ее вырвало...

Теперь она не берется на спор чего-нибудь пережевывать. Теперь она клеится к мальчишкам и пищит: ах, меня обижают, ах, ко мне пристают, ах, меня тискают...

Можно бы и больше про нее рассказать, да нeoxoта. Ненавижу я Вальку, хотя лично мне она до самого последнего времени ничего особенно плохого не делала.

В понедельник я зашел к Оле. Она просила починить утюг и какие-то Ритины игрушки заодно подправить. Не первый уже раз, между прочим. Ну, пришел. Ритка с визгом ко мне, Олина мама улыбается, а вот сама Оля смотрит как-то хмуро. Особого значения я этому не придал, сразу принялся за утюг.

Ритка крутится рядом, Оля ее прогоняет. Мешает, мол, мне работать. А она и не мешала, но я смолчал: чувствую Оля хочет что-то спросить или сказать с глазу на глаз. И верно, только Рита с кухни выкатилась, Оля вроде между делом интересуется:

- Какие дела на белом свете?

- Что считать за белый свет? - отвечаю вопросом на вопрос.

Тут у Оли одна бровь заходила - когда она чем-нибудь недовольна, у нее всегда бровь дрыгается, - всю дипломатию и подходы отбросила и выдает мне на полную катушку: раз мы дружим, хитрить нам не надо, все должно быть между нами на откровенности построено... Конечно она, мол, никаких особых прав на меня не имеет, но быть в курсе моей жизни, наверное, может...

От такого заявления я прямо ошалел, а главное - ничего не понял. Так и сказал:

- Про какой ты курс, Оль, говоришь? Извини, но до меня суть дела не доходит.

- Жаль. И не очень верится, что не доходит. Но допустим... Тогда скажи: где ты в последнее время бывал кроме, понятно, школы и дома? Можно об этом спросить?

- Почему же нельзя. К бабушке ездил, был у отца, еще в милиция. Вызывали меня...

- Тебя - в милицию? Очень любопытно!

- Ничего такого, не первый уже раз таскают. Все подряд рассказывать очень долго будет, а началось со старых штанов... А последний раз - из-за Бебки...

- Все-таки признался! - Оля смотрит на меня в упор, а я не могу понять: или сейчас укусит, или заревет? А может, расхохочется? - Мне это важно было от тебя услышать. Валька на той неделе еще рассказала, как наблюдала тебя с этой... особой. Вроде бы прогуливались и прочее... Сажиной я не очень поверила, решила, сплетничает Валька, а теперь вижу...

- И чего ты, интересно, видишь? Ну, шел я с Бебкой по улице, а Сажина засекла. Ну? До этого Бебка записку прислала: надо поговорить...

- Все мне ясно, Кирилл, можешь не продолжать. О чем вы говорили, что обсуждали, это меня, Кирилл, не касается. Но своего доверия я ни с какими Бебками делить не собираюсь. Ты знаешь, как я к тебе относилась вот до этой самой минуты, только дальше я, наверное, так уже не смогу.

Тут Оля быстро поднялась с табуретки и ушла из кухни. Почти моментально, как чертенок из бутылки, появилась Рита. Она махом взлетела на Олино место, улеглась пузом на стол, уперла голову в руки и стала мне нашептывать:

- Сейчас Олька реветь будет. А ты не обращай внимания. Хорошо? Пусть не красится. Я предупреждала: будешь - скажу маме. Так она руки распускать, Олька! Как ее толстая Валька придет, так воображает!.. Все, как у себя дома, хватает... Вообще ты не думай, Кирик, я маме не жалуюсь. Ты мне веришь?

- Верю, верю...

Из сбивчивого Ритиного шепота я понял одно: Оля водит компанию с Валькой Сажиной. Очень странно. Вот уж кто ей совсем не пара.
Утюг я тем временем перебрал, подгоревшие контакты зачистил, изоляцию заменил. Все сделал, как надо. И Ритины игрушки чинил. Втроем - Олина мама, Рита и я - попили чаю. Оля на кухню больше не выходила. Я поглядел на часы и стал прощаться.

Возвращался домой в сумерках. Здания, деревья, кусты - все выглядело как-то размыто, как при неточном фокусе. От этого казалось, будто в голове идет кружение...

Дома Товарищ по работе размахивал руками - просвещал маму, а она глядела ему в рот, как маленькая, когда мозги Красной шапочкой или золотой рыбкой пудрят. Я тихонько убрался в свою берлогу и первым делом взялся за словарь. У меня привычка: есть неясность - проверяю себя по справочной литературе. Герман Станиславович научил. Бо-о-ольшое ему за это спасибо.

Открыл словарь на "РЕВНОСТЬ" и прочитал: "Мучительное сомнение в чьей-либо верности, любви, в полной преданности, подозрение в привязанности, в большей любви к кому-то другому". Вот так, таким, значит, образом.

Я присел к столу и стал глядеть в окно. Фиолетово-серое небо выглядело каким-то ненадежным. Но я думал не о небе - заметил небесную серость мимоходом. Как же это глупо - ревновать меня к Бебке. Только возможно ли и надо ли объяснять Оле ее ошибку? "Чем меньше женщину мы любим... - да? - тем легче нравимся мы ей...", Пушкин! А мне подсказал эту его мысль Мурад Саидович, когда у нас разговор про так называемые сердечные дела нечаянно получился... Сколько в этих делах путаницы! Любовь, любовь!.. Тысячами люди балдеют, от книжек оторваться не могут, а все хотят выколупать что-нибудь такое... Ну, понимаете.

В прошлом году я стал читать "Яму" Куприна. Мать увидела - книгу не отняла, но дала понять, что недовольна, а сказала только: "Тебе рано - половины не поймешь".

Сначала мне было скучно читать, потом книга захватила и заинтересовала. Из этого произведения Куприна я узнал много такого, чего раньше не знал. Понял я, как правильно сказала мама, не совсем все, но одно с прошлого года знаю твердо: надо всем, что как-то относится к женско-мужским связям, смеяться не надо. Подло это - хихикать. И еще: почему-то всех женщин, всех девчонок мне теперь чуточку жалко...

В словаре нет понятия "омужичивание", хотя "облысение" есть. Слова нет такого, но это еще ничего не значит: в жизни много чего не так просто выразить. Вот и тот старик не хотел с чужим паспортом помирать, а почему пожелал к себе, к своему имени возвратиться - высказать не сумел...

И я не все могу выразить. Стараюсь представить, пока пишу книгу, а сколько же времени разделяют, например, первое мое попадание в милицию, когда тот майор из военного патруля меня сдал, и аврал, который мы учинили в Олиной квартире перед возвращением ее отца из больницы, - и путаюсь. Иногда события сливаются, как бы приближаются сами собой друг к дружке, а бывает, наоборот, растягиваются. Странно, да? Не могут же на самом деле какие-то недели быть длиннее других. Все одинаковые - это закон!
Недавно Мария Алексеевна ни с того ни с сего - даже не ко дню рождения, а просто так - подарила мне толстенную книжищу "Пословицы и поговорки разных народов". Я как загляну в этот талмуд - так ко мне сразу пристает чужая мудрость и потом зудит, зудит, зудит по голове, не дает нормально жить.

"Не по коню груз" - это японцы. Понимаю, не про меня, не про мое писание, а все-таки действует...

"Тяжелым хвостом нелегко вертеть" - мудрость корейская. Тоже, откровенно сказать, раздражает. Пишу, стараюсь и все время помню: скорее всего, я не за свое дело взялся. Но раз уж влез, как бросить? И потом, какая-то надежда, пусть ма-а-аленькая, меня все-таки не покидает. Я редко читаю фантастику. Почему-то эти книги меня не волнуют. Но в одной прочитал, как в будущие времена помолодела жизнь - министрами сделались шестнадцатилетние, науку толкали вперед тоже совсем юные - усы еле-еле у них намечались - ученые... Вот, может быть, для них, людей другого будущего, то, что я пишу, и не покажется мальчишеским нахальством и вторжением на чужую территорию?

28. Прошло сколько-то времени, отец сказал: берем "Москвич". В конце концов, как он выразился, "деньги дым: сегодня есть, завтра нет, а колеса - вещь!"

Мама на этот счет никакого мнения не высказала - дескать, она тут совершенно ни при чем. Но мне показалось, что мама к "Москвичу" относится неодобрительно и получать с отцом машину отпустила меня неохотно.

Конечно, разбираться в отношениях родителей, как наверняка считают взрослые, не нашего ума дело, но я все-таки замечу: маму понять куда труднее, чем отца. У нее на уме всегда есть что-то в запасе...

Но сейчас не об этом. Поехали мы с отцом получать "Москвич". Ехали часов сто и приехали на край города, к просторной огороженной площадке. Автомобилей тут было понатыкано - и не скажу сколько! Может, пятьсот, а может, и все пять тысяч! Когда машин такая толпа и они всех цветов - серые, вишневые, желтые, цвета морской волны - это очень красиво.

Сначала папа оформлял бумаги, потом нас повели выбирать машину. Было странно смотреть на тех, кто уже суетился на стоянке: один поднял капот и, казалось, хочет залезть с головой в двигатель, другой старательно хлопает дверками, еще кто-то пинает ногой колеса, все решительно при этом глупо улыбаются...

Отец поглядел на всю эту суетившуюся публику и сказал механику:

- Не возражаешь, если мы возьмем того, рыженького? Кто-то из суетившихся зароптал:

- И тут блат! Своих оставили, подобрали...

- Смотреть не будете? - лениво удивился механик.

- Пусть те смотрят, кто тысячи отстегнул, а мне - за тридцать копеек - можно и не привередничать...

Конечно, я и раньше ездил с отцом и всегда замечал, как он красиво, едва дотрагиваясь до руля и переключателя скоростей, ведет самый здоровейнейший тяжелый грузовик, как плавно он тормозит и совсем неслышно трогается с места. Но в этот раз он меня удивил! Во-первых, проверив давление в шинах, уровень масла и охлаждающей жидкости в моторе, он сел за руль и на полном серьезе сказал:
- Ну, здравствуй, рыжатик! - После чего вставил ключ в замок зажигания, нагнулся и... поцеловал баранку.

Во-вторых, когда мотор легко и тихо запустился, отец поглядел на меня с таким видом, как будто случилось что-то исключительное, и сказал:

- Надо же, с пол-оборота пошел! Значит, хочет иметь с нами дело, Кирюха.

И, в-третьих, перед тем как тронуться, папа открыл дверку, высунулся на полкорпуса наружу и чуть не целую минуту примеривался, насколько ему сдавать "Москвичонка", чтобы развернуться, не зацепив за препятствие.

- А ты знаешь, волнуюсь, - сказал отец. - Не привык я к такой мелюзге. - И он погладил руль.

Не берусь судить, как сильно на самом деле волновался отец, но машину вел, будто та была живая и могла понимать не только его движения, но еще и слова.

Первым делом мы заехали на бензоколонку. Когда горючее из тяжелого пистолета потекло в бак нашей машины, я подумал: как же приятно пахнет бензин! Раньше я почему-то этого не замечал. Заправившись, мы медленно поехали по городу. Я сидел рядом с папой и радовался: едем - хорошо! на своей машине - хорошо! папа рядом - хорошо! мы вдвоем - очень хорошо!.. Наверное, со стороны я выглядел надутым, самодовольным - словом, дурак дураком... А чего было гордиться - машину я не заработал, не получил в награду, даже не украл. Мое участие равнялось нулю! С неба, можно сказать, свалился рыжий "Москвичонок". На неизвестной мне площади, в совершенно чужом районе отец притормозил, велел подождать его в машине, а сам пошел в магазин. Делать мне было нечего, но я не жалел, что остался сидеть в машине: я трогал прикуриватель, нажимал на кнопки радиоприемника, дышал особенным запахом нового автомобиля. Запах был сильным и въедливым. От этого запаха чуть-чуть покруживалась голова, как на карусели.

Отца не было минут пятнадцать.

Когда он появился, выглядел занятно: в руках тортище пуда на три! свертков штук сто! Все это богатство папа сгрузил на заднее сиденье и говорит:

- Запоминай: Лю-ся... Людмила Михайловна Овча-ренко. Есть? Улица Строителей... Он назвал номер дома и квартиры. Я еще и не понял ничего толком, а ощутил какое-то беспокойство.

- Это еще кто?

- Та самая кассирша, как мне с трудом удалось установить, благодаря которой мы сделались автовладельцами. Спасибо надо же человеку сказать!

Возможно, он был прав. И мне не следовала болтать лишнего, но это всегда понимаешь задним числом.

- Хорошенькая и очень молоденькая? Глазищи - во! Помню, помню, ты художественно про нее рассказывал. - И тут же объяснил, что на улицу Строителей, за недостатком времени, я, пожалуй, заезжать не стану, тем более вон метро, так что без машины даже быстрее получится.

- А это не мой ген играет..., - с укором сказал отец. - Ну-ну, смотри, тебе виднее, куда спешить. Привет!

Прошла, пожалуй, неделя, обыкновенная, без происшествий неделя. И тут я совершенно случайно встретил отца на улице. Топал он пешим порядком и... не один. Рядом семенила длинными, как у цапли, ногами девчонка не девчонка... Она, как маленькая, держала отца за руку. С виду девчонка была постарше меня, но ненамного. Волосы белые, юбочка коротенькая и в клетку, свитер пушистый, в ушах болтались модняцкие серьги - здоровенные, из легкого металла! Сначала я подумал: та, из Киева. Но тут же засомневался: в Киеве росли близнецы, там еще братец имелся.

(Окончание в следующем номере).