"БУДУ ЛЮБИТЬ ВСЕГДА"

Анатолий Маркуша

 

(Продолжение. Начало в № 1- 5 - 2005)

Странно, он же ничего мне не сказал, ни капельки не ругал, даже и не спросил, что произошло на уроке, а во мне что-то переключилось... Вот с тех пор и думаю: сколько же способов существует, чтобы воздействовать на человека, и совсем не обязательно одними только словами, словами, словами лечить нам мозги! Вообще я думаю, это неправильная жизнь, когда одни разговоры. Раньше ребята в ночное лошадей гоняли, вместе с родителями в поле работали, в лесу... А мы про это только в книжках читаем! Серьезно, почему мне, Каретникову, на четырнадцатом году жизни невозможно подработать, например? Или почту разносить, или в магазине помогать при разгрузке-перегрузке, или лифты убирать... И чтобы так было: больше, быстрее, лучше сделаю - получу соответственно, а нет - так пусть меня в три шеи вытолкают! Не от жадности я так рассуждаю. Кто деньги сам зарабатывает, тот и какую-то независимость получает. И это куда справедливее, чем попрекать: деточка, иждивенец, захребетник... Мы что - виноваты?

А слушать и не то еще приходится.

Вы меня извините, пожалуйста, товарищи взрослые, но я хочу задать вам один вопрос: дожили мы или не дожили до демократии? Если дожили, если вот-вот доживем, то хорошо бы вам принять во внимание, что дети составляют молчащее большинство человечества!

Неужели никому в голову не приходит - нас большинство! И я так думаю, что этому большинству надо было бы предоставить хоть какой-то голос. Не решающий - так совещательный или вспомогательный.

Пока я еще малышом торчал в директорском кабинете, заметил, хотя и не вполне понял суть дела: кто бы в кабинет директора ни входил, изменяется лицом. Ну, не лицом, а выражение у человека делается другое. Возьмите Светку. Она с нами о-го-го как нос дерет, куда ты, близко не подходи, а к Диру подруливать стала... Тьфу, лучше не видеть! Или Роман Абрамович. Он всем и каждому показывает, какая он в школе шишка! Можно подумать, вся школа на директоре, да на нем висит... А на начальника смотрит, это в кабинете, как кот на сало, - умильно, с готовностью: чего прикажете, мы мигом сообразим, раздобудем, приволокем...

Не хочется про людей плохо думать. И отец советует: нового человека принимай без колебаний, держи за друга. Ну а дальше приглядывайся, оценивай и не спеши осуждать... Так-то оно так, наверное, правильно, а не всегда получается.

Юрий Павлович на уроке истории один раз интересную штуку сказал: "Добро без зла не живет. Эти два начала существуют и борются". И если я его понял правильно, ни зло не может одолеть добро, ни добро победить зло тоже не может. Выходит, вся штука в самой борьбе. Пока она идет, зло не торжествует или торжествует только временно.

11. Интересно бы узнать, что про меня думал капитан Смирнов до того дня, как я к нему явился? Ждал, придет такой придурок - учиться не хочу, трудиться не желаю! В голове одно: болтаться по улицам, приставать к девчонкам, драться с мальчишками... А может, я ему представлялся этаким жучком, юным делягой, скрытым врагом общества и в недалеком будущем опасным правонарушителем?

Впрочем, гадай - не гадай, узнать ничего не узнаешь.

Встретил меня капитан Смирнов не слишком приветливо. Первым делом обругал: почему я не пришел сразу, когда он звал? А потом выдал такую трель:

- Что это за дела? Дома не ночуешь ты, а дырку в голове кому твоя мамаша сверлит? Мне! Или ты полагаешь такое положение справедливым? Или считаешь, мне это удовольствие? - А дальше предупредил: - Говорить будешь только правду!

А знаете, почему? Сейчас лопнете, честное слово, когда я скажу! Потому что он, капитан Смирнов Никита Васильевич, терпеть не может, "когда заливают, то есть врут, особенно если без острой необходимости".

После такого оригинального предупреждения он накидал мне, наверное, пять тысяч вопросов. Кто такой Леха? Фамилия?

Адрес? Как зовут отца? (Оказалось, не Лехиного - моего). Где работает? Кем? Какие у нас отношения? Чем я занимаюсь вне школы? Оля Масленикова - кто? Нравится? Чем? Музыку люблю? Какую? Маг есть? Отец кассеты привозит? А пластинки? Сколько у меня личных денег? И опять: что за тип Леха?

Тут я спросил:

- Скажите, товарищ капитан, а есть такой закон, по которому я обязан выдавать характеристики на своих товарищей?
И вообще - капать на кого-то?

- Закона, касающегося характеристик, нет, а отвечать на мои вопросы ты обязан.

- Раз обязан - слушайте. Леха - нераскрытый гений! Он - знаменитость двадцать первого века, возможно, даже будущая гордость человечества.

- В какой области? - без улыбки осведомился капитан. - Это очень важно, Кирилл Георгиевич.

- Леха - прирожденный футуролог, кроме того, он тоже прирожденный организатор масс, лидер!

- Прекрасно. А Саша Лапочка разве не лидер? Кто у кого на поводу идет?

И закрутилась новая спираль раскрутки. Всего пересказать просто невозможно. Мне вспомнилось, как в кино показывали охоту на лис с флажками. Обкладывают, обкладывают, а потом гонят на стволы, ну, на ружейные, на охотничьи, понятно, стволы. Ты хитра, рыжая, только мы хитрее - так охотник считает...

Под конец капитан сказал:

- Вот держи бумагу, напиши, где живешь, как было дело с посещением твоей квартиры Сашей Лапочкой, куда ты потом девался, когда не ночевал дома, укажи, где ночевал. Опиши все подробно! Что не вполне понятно, когда станешь писать, спрашивай. Ясно?

Не хотелось, но написать пришлось.

Сашка не мой лучший друг, только капать на него... Это вообще не в моей натуре - капать. А тут получалось - пусть не капаю, а все-таки брызгаю на человека. Но спорить с капитаном я не мог: показания давать обязан.

- Нарушитель - доказывал мне капитан Смирнов, - не всегда, но часто оказывается на пути к знакомству с Уголовным кодексом...

- Мне, знаете, отец рассказывал, - не выдержал и влез я, - когда он в армии служил, у них старшина любил выступать с такой программой: сегодня пуговица оторвана, завтра автомат недочищен, послезавтра пререкание со старшим допущено, а через неделю за пачку сигарет Родину продадите! Как, по-вашему, Никита Васильевич, старшина этот был большим философом?

Странное дело, капитан не разозлился, не стал мне выговаривать, ставить на место, а так, вроде между делом, заметил ленивым голосом:

- Какой философ: популяризатор. - И, оживившись, будто что-то вспомнив, совсем другим тоном спросил: - Скажи, Кирилл, а почему ты такой... как будто на еже сидишь? Представь, я тут каждый день столько законченных подонков вижу, что другой раз жить тошно делается... В кои веки позвал приличного парня, хочу поддержку получить, а ты? Да, мне твой Леха не нравится, а Сашка Лапочка - тем более. И я не понимаю, чего ты ершишься, чего пузыри пускаешь? Пусть я тебе не по нутру, пусть даже вся наша контора на нервы действует - разве это основание, чтобы не помочь ребятам?

- Помочь? - Я даже хохотнул нечаянно. - Ну вы даете! Ребятам помочь!

- А ты считаешь, пусть они от проступков скатываются к преступлению? Пусть с ними лучше, чем здесь, в суде разговаривают? Дело-то к этому идет, Кирилл! Ты про Леху помалкиваешь, хотя кое-что о его художествах знаешь. Помалкиваешь и гордишься еще: "вот я какой верный друг", мол. Ломаешь благородство, играешь в порядочность, а не хочешь подумать, что с ним будет, когда он залетит сюда с чем-то серьезным... Например, наркотиками заинтересуется, или воровать начнет. Семь лет я в инспекторах хожу и знаю, что говорю. Если на самых первых шагах парня не удается притормозить, все - покатился! Вся разница в том только: один кувырком летит, а другой сползает. Но все вниз катятся. Вот какое положение. Ты сейчас ступай и думай. Ясно? А я тебе через некоторое время позвоню, возможно, приглашу, так уж, пожалуйста, не будем играть тогда в прятки, чтобы нам без привода обойтись.

Все вроде правильно. Ты видишь, слепой вот-вот загудит с обрыва или свалится в яму, кричи: "Караул!", хватай человека за фалды, держи. С этим я согласен. Но...

Во-первых, Леха - совсем даже не слепой. Где дорога, а где откос, он видит не хуже меня. Во-вторых, мне не улыбается быть спасителем под контролем. Когда я сам по себе лезу - одно, а когда надо являться по вызову и отчитываться: извините, это уже совсем другое.

Возможно, капитан Смирнов - замечательный и достойный уважения человек, допускаю, но я вовсе не хочу быть его правой рукой. Не в характере! Я - кошка, которая желает гулять сама по себе, дорогой товарищ капитан! Это же разрешается. Или я что-нибудь путаю?

Когда я шел домой, цепляясь ногой за ногу, очень уж было лень спешить, в мозгах начало что-то вроде чесаться - у меня всегда так бывает, когда в голову лезут неожиданные мысли. Но на этот раз всплывать стали не мысли, а что-то непонятное и неожиданное:

ШКОЛА НАША - МАЧЕХА...

Было в таком утверждении что-то не вполне привычное, хотя... хотя, пожалуй я соответствовало.

ЧТО СДЕЛАЕШЬ ТУТ

Не сразу до меня дошло - это же стихи прут. Сами. Никогда раньше я не пробовал сочинять стихи, а над поэтическими потугами Вальки Сажиной всегда, как только мог, издевался... Да-а, это была неожиданность! И мне сделалось самому интересно, чем такой зуд может закончится? "Ну-ка, давай, давай дальше!" - подбадривал я себя.

Школа ваша - мачеха./ Что сделаешь тут?/ Хоть и не Чека пока,/ но тоже все на нас прут!/ Знание, говорят, - свет!/ Вопрос: какой?/ Этот или тот?/ Мне мало, конечно, лет,/ но я хочу в полет…/ Летать хочу, не ужиться/ в чахлой траве лесной./ Как же со школой ужиться,/ с матерью неродной?..

Когда я вернулся из милиции и сказал маме: "Знаешь, я совсем не хотел, но так оно вышло...", мама сразу перебила меня: "Здравствуй-здравствуй. И скажи лучше: есть хочешь?"

"Странно, - подумал я и почему-то решил: не иначе капитан звонил и провел инструктаж, как надо со мной обращаться. Хотя, возможно, я и ошибаюсь. Только, чтобы мама сама... - Трудно себе даже представить".

- Есть я хочу. Спасибо.

Мама дала мне есть, а сама сразу же уселась за пишущую машинку. Вообще-то она иногда берет срочную работу домой и тогда подолгу стучит на своем потрепанном "Рейнметалле", но на этот раз ее стрекотание выглядело показухой чистой воды. А смысл был очень простой: нас не трогай - мы не тронем! Понять можно, Наверное, я ей и впрямь основательно надоел.

Выждав немного, я спросил как ни в чем не бывало:

- Чего ты так срочно настукиваешь, ма?

- Снимаю копии с довольно любопытных документов для выездной экспозиции. Можешь взглянуть, если желаешь. - И, не отрываясь от машинки, она протянула мне несколько готовых страничек отпечатанного текста.

Наверное, этого надо стыдиться - я любопытен, как пингвин. Что с этим делать, не знаю даже. Взял, конечно.

Не все бумаги, но две произвели на меня впечатление.

Из первой я узнал, что когда-то в Москве, на Октябрьской улице, в доме сорок семь, жил парень по фамилии Дмитриев. Он закончил десять классов. От службы в армии его освободили по состоянию здоровья. Это в военное, заметим, время!

Тогда этот Дмитриев добровольно выпросился в партизанский отряд, закончив предварительно краткосрочные курсы подрывников.

Он писал домой:

"Здравствуйте, дорогие мама и сестренка! Тринадцатого июля мы выехали из Москвы и легко перешли линию фронта. Шли больше месяца по тылу противника в свой отряд".

Тут давайте остановимся. Попробуем представить обстановку. Вокруг фашисты, а они идут ночами, прячутся в светлое время по скирдам, по оврагам, ждут ночи и снова идут в темноте - месяц! Но его ведь недавно освободили от службы в армии по состоянию здоровья, а чтобы так идти, какие на это ноги нужно иметь, какую силу, не говоря обо всем прочем. Месяц - пехом!

Кошмар!

И еще он писал:

"Вот уже год, как я в партизанах. Я привык к местной жизни и чувствую себя прекрасно. Уже многие сотни немцев погибли от моей руки, и я думаю воевать дальше..."

Меня смутили многие сотни... Трудно представить эти сотни, погибшие от одной руки. Но только я успеваю усомниться, как натыкаюсь на текст справки "Боевой счет Дмитриева Бориса Михайловича".

Читаю. Подготовил 14 диверсантов-подрывников. Под его руководством и при его участии взорваны 18 эшелонов. Это 19 паровозов, 126 вагонов, 72 платформы, 11 артиллерийских орудий, 154 тонны горючего, 32 автомашины, 8 танков, 1260 немецких солдат и офицеров. Вот они, его сотни!

Но это, оказывается, далеко не все.

За пять выходов группа Дмитриева подорвала 1400 рельсов, два железнодорожных моста. Еще в следующие четыре выхода он уничтожил 19 и ранил 3 охранников железнодорожных объектов. И опять не все! Дмитриев руководил подрывом 9 железнодорожных мостов и 32 мостов на шоссейных и грунтовых дорогах, уничтожил 22 автомашины, 3 танка, 2 мотоцикла...
Справка едва вползает в мое сознание. Но больше всего прямо-таки изумляют 1400 штучных рельсов. Дрызнули эшелон - и разом летят в тартарары машины, кони, люди!.. Это понятно, вообразимо. А к каждому рельсу надо было ползти, вжимаясь в землю, наверняка дрожа, клацая зубами - как бы не обнаружили, не открыли огонь... И потом, взрывать - значит, иметь дело с толом, динамитом, словом, с такой чертовщиной, что ошибись раз - костей не соберешь и без помощи противника.

23 февраля Борис вступил в открытый бой с оккупантами. Пришлось. Он был окружен и дрался до последней возможности. Расстрелял все патроны, последний оставил себе.

Не берусь сравнивать, кто больше герой, а кто меньше. Дмитриев даже не узнал, что удостоен. Указ пришел уже после того, как он застрелил себя тем последним патроном.

Вот таким был первый документ. Подумать только, что может один человек! Всякий ли - вот вопрос!
И второй документ.

Мама перепечатала письмо снайпера Розы Шаниной. Она умерла в самом конце войны, ее похоронили в Восточной Пруссии. Вот это письмо.

"Я совершила самовольную отлучку на передовую. Правда неплохо повоевала. Не раз угрожала смерть. Один раз отбивали танковую контратаку врага. Впереди меня подорвали танк в семи метрах, а сбоку в пяти метрах. Раздавило целый расчет: и капитана, и старшего лейтенанта. Конечно, за это я очень переживала, но почему-то за себя - нисколько, хотя чувствовала, что минута - и все...

Участвовала в наступлении, взяла троих в плен, сама лично. Вот мои достижения и радости, чем могу поделиться... Потом меня все же разыскали на передовой и забрали с автоматчиком. После чего мне наложили взыскание по комсомольской линии за самоволку. Конечно, правильно".

Представляете? Самоволка! Куда? На передовую, в самое пекло! Взыскание! За что? Она же троих лично в плен взяла. Девчонка - мужиков! Нет, нет и нет, я не могу понять, почему Роза собственной рукой написала "конечно, правильно". Чего же тут правильного?

И почему тогда говорят: победителей не судят? Выходит, еще как судят!

И разве порядки выдумывают для самих порядков?

Из того, второго документа я узнал еще, что Роза отправила на тот свет 55 фашистов, ее два раза награждали орденами "Слава" - третьей и второй степени, дали медаль "За отвагу"... Все это ясно я понятно. А почему она написала "правильно", не могу постигнуть. Наверное, я недоразвитый, возможно, со сдвигом, только такая самокритика до меня не доходит.

Документы мы с мамой не обсуждали. Немного поговорили на отвлеченные, так сказать, темы, и я пошел спать. Нагрузка на мозг оказалась порядочной: и Дир, и милиция, и документы из далекой войны... Я даже не думал, что все это может как-то суммироваться и воздействовать.

Ночью мне снились цветные военные сны. Все горело, взрывалось, летело куда-то в абсолютной пугающей тишине. Я понимал: так быть не может. Но во сне было именно так. Раз пять я просыпался, хотя обычно сплю как пень. Вставал, пил воду, но стоило опустить голову на подушку, как снова вокруг бесновалась бесшумная война. Было очень страшно.

(Продолжение в следующем номере)