"БУДУ ЛЮБИТЬ ВСЕГДА"

Анатолий Маркуша

 

(Продолжение. Начало в № 1- 4 - 2005)

Мимо прошли какие-то лбы с орущим "магом". Музыка на показуху меня только злит. Я разменял гривенник на пять двушек и решил позвонить Лехе. Не очень хотелось ему звонить, но больше некому было. Леха сразу проявил чуткость. Как услыхал, что я говорю с улицы, сразу позвал к себе.

Мы сидели с Лехой вдвоем, когда явился его отец. Пал Василич был заметно под градусом и не скрывал этого. Ему, видно, охота была поговорить, и он, ввалившись к нам в комнату, сразу начал:

- Большой пардон, студенты! Родитель несколько не в форме, не обессудьте: се ля ви, такова жизнь. Эпоха! Главное - сознавать...

Мне, привыкшему совсем к другому отцу, наблюдать Пал Василича было и неловко, и как-то совестно, хотя... и забавно тоже.

А он еще долго рассуждал на разные житейские темы и все повторял свою главную мысль: жить надо уметь!

Как уметь? А так: не обманешь - не продашь; не словчишь - не купишь. Если верить Пал Василичу, выходило, будто наиглавнейшее умение жить заключается в том, чтобы пролезать сквозь щель, сматываться через форточку, когда надо, завязываться в узел или, наоборот, вытягиваться в нитку.

Наконец он ушел. После него осталась завеса табачного дыма, пропитанная к тому же легким спиртовым духом. Довольно противная химия.

Мне не пришлось проситься на ночевку. Леха сам сказал: "Оставайся" - и достал из коридорного шкафа спальный мешок, резиновую надувную подушку. Он предложил разыграть: кому достанется длинная спичка, тот ляжет на диване, кому короткая - в спальнике на полу. Мне досталась короткая спичка.

Было жестковато, но спал я без сновидений. Проснулся рано. И сразу вспомнил: воскресенье! В школу идти не надо. Я еще полежал в мешке, делал вид, что сплю,- разговаривать не хотелось. Думалось обо всем сразу в ни о чем определенном.
Завтракали мы с Лехой вдвоем: родители его еще спали. Леха отворотил по пять шматков колбасы каждому, отрезал сыру, хлеба. Он старался и все спрашивал:

- Может, сметаны хочешь или творога? Потом вдруг предложил выпить, но я сказал:

- Не хочу.

Леха не стал уговаривать:

- Вообще-то правильно. Натощак - последнее дело.

Потом к Лехе притащился Сашка Лапочка. Увидел меня и прикинулся, будто рад до смерти. Или он не знал, что мою маму уже таскали в милицию, а меня там ждут, или притворялся, это мне неизвестно.

Сашка посидел недолго, пошептался о чем-то с Лехой на кухне, прокричал из коридора:

- Общий салют!

Воскресенье тянулось долго. Сначала мы занялись было какой-то ерундой. Леха решил переделать фотоувеличитель. Для этого требовалось нарастить штангу, что-то подпилить и пригнать: он хотел, чтобы фонарь подымался выше. Но скоро Лехе эта работа надоела, и он предложил:

- Прошвырнемся?

И мы отправились шляться. К нам присоединились Димка Аверкин, Галя Даманова, откуда ни возьмись подгребла и Валька Сажина. Валька предложила навалиться на мороженое.

Потом мы забрели на малышовую площадку и долго выламывались друг перед другом, балансируя на бревне, на маленьких качелях. Почему-то много смеялись, хотя я не думаю, что кому-то было очень уж весело.

Как-то само собой получилось, что я снова ночевал у Лехи, и теперь спал на диване.

- Твоя очередь, - сказал Леха. - И не торгуйся.

Засыпая, я думал не о доме, как, наверное, следовало образцово-показательному беглому сыну, а о ребятах, с которыми проваландался весь вечер. Димка Аверкин - ничего парень, точно, не слабый мужик, а разговаривать с ним затруднительно: о чем ни начать, он все равно свернет на радио, электронику, будет лепить транзисторы на резисторы. Просто конец света!

Наверное, Димка меня полным дураком считает: я в этих делах - полнейшая тундра в двенадцать часов ночи, темнота.

Кстати, на этой почве у нас с отцом разногласие. Папа считает, что техника - начало всего в нашей жизни, он горой стоит за электронику, говорит, она будущее всех-всех людей.

Меня уже покачивала сонная зыбь, когда представилась Галя Даманова. На лицо она вполне: и глазастая, и нос тонкий (не моя картошка!), а в остальном - детский скелетик. Я не удивляюсь, что Галка физкультуру прогуливает - кому охота костями сверкать? А вот Валька, Сажина Валька... Как настоящая тетка, мягкая такая... От нее всегда хорошо пахнет, или мылом душистым, или парфюмерией,- не пойму. Зря она только чуть что - смеется. Да как! Ржет! Люди мимо идут - вздрагивают! А смешного-то на самом деле ноль целых и ноль десятых...

Тут я булькнул, то есть заснул.

10. Когда Светка, старшая пионервожатая, заплыла на наш третий этаж, то разыскала меня и с вреднейшей улыбочкой сообщила:

- А тебя, Каретников, Матвей Семенович хочет видеть! И поручил мне доставить...

Я и не подумал, что директор обо мне сильно соскучился, что он зовет меня потрепаться за жизнь, ясно - будет втык. Так что "веселей запевай, запевала, эту песенку старых друзей...".

Накануне я пришел в школу без книжек. Не хотел заходить домой от Лехи - мать могла еще не уйти на работу. Что еще?

Матвей Семенович - нормальный мужик, без толку орать не станет, но приближаться к нему надо с осторожностью: директор - зверь всегда опасный! Ему что нужно: дисциплина и успеваемость, а иначе перед начальством скверный вид будет...

спеваемость и дисциплина - с него за все спрашивают! А нам... И тут я понял, что совершенно не могу определить, чего нам, то есть ребятам, больше всего охота. И пожалуйста, не улыбайтесь, а попробуйте коротко и толково ответить: что?

Конечно, Валька Сажина долго думать не будет: подай ей три кило шоколада, смолотит - и обалдеет от счастья. И Соне Крохиной, я думаю, картина тоже ясна: померла бы немка - и ничего больше не надо.

А если серьезно: что?

Шестиклассник - вроде еще не человек, скорее, он кандидат или абитуриент, как называют тех, кто только еще лезет в студенты. Нам полагается заглатывать всякую науку, воспитывать сознательность, укреплять и совершенствовать характер, чтобы... Внимание! Чтобы стать людьми. Спорь не спорь - деваться некуда: нам отведено время будущее! Ну, а я бы желал больше всего быть переведенным во время настоящее, чтобы другие не рассматривали меня сегодня как инфузорию или бесконечно малую величину, почти ноль. Пусть я и не вполне еще испеченная или выработанная личность, но все-таки не сырое тесто!

Гайдар в шестнадцать лет полком командовал.

Пушкин в свои пятнадцать такие стихи писал, что мало кому в пятьдесят удается. И душа у него как пылала!..

Тут лестница кончилась.

До директорского кабинета оставалось ровно шесть шагов. Я сказал: "Ни пуха ни пера!", сам себя послал к черту и постучал.
Матвей Семенович курил и смотрел хмуро. Он выдержал длинную паузу - это у него прием такой: помариновать человека! - а потом:

- Так где ты ночевал в последние дни, радость очей моих?
- Вне дома,- сказал я, стараясь держаться молотком.
- Нельзя ли узнать точнее?
- Можно, но не стоит, - кажется, мне даже удалось улыбнуться директору - понятно, саркастически улыбнуться...
- Причина? - спросил Дир и прикурил от старой сигареты новую.
- Не могу оставаться под родными сводами, когда меня незаслуженно оскорбляют.
- Интересно-интересно! А какими средствами тебя оскорбили под родными сводами, да еще незаслуженно?
- Примитивно, по морде... Сначала раз, потом - два.
- Просто так или все-таки за что-то, а?
- Ну-у, не совсем без причины, только не вполне за дело, если по большому счету...
- Крутишь! А ведомо ли тебе, что в армейских уставах черным по белому записано: строгость взыскания обжалованию не подлежит? Улавливаешь - с т р о г о с т ь! Это на будущее. А почему ты в милиции не был?

"Та-ак...- подумал я. - И про милицию знает. Что только до него дошло? Как бы ребят не впутать".

- Стремился, Матвей Семенович, но не получилось. Как бы сказать... Ноги не дошли. А душой я летел... Не думайте - я от милиции не прячусь: моя милиция меня бережет! Все понимаю.
- Нет, Каретников, не понимаешь. Дома не ночуешь, по вызову не являешься - значит, прячешься. Мне капитан Смирнов звонит, справляется, жив ли ты, здоров ли, просит найти, - директор замолчал.

Я, понятно, тоже вылезать не стал, жду.

- Молчишь? Правильно! Сказать тебе совершенно нечего. Отец сейчас где?
- Должно быть, на подъезде к Праге.
- Понятно! Выходит, к капитану Смирнову мне тебя вести, а потом провожать домой?
Я было хотел сказать, что могу сам, но Дир не дал:
- Помолчи, ишак! Ты бы лучше обратил внимание, я не спросил: почему милиция о тебе вздыхает, что ты натворил? Почему не поинтересовался? Как считаешь, Вундеркинд?.. Полагаю, Кирилл Каретников с прилавка не украдет, человека не зарежет, вообще большой подлости не совершит... Глупостей напороть, в амбицию ввалиться - это сколько угодно, это препожалуйста! Теперь вопрос. Совет, помощь мои требуются?

- Спасибо,- сказал я и, кажется, даже поклонился, как в кино.
- Спасибо, да? - Дир ехидно улыбнулся: - Или спасибо, нет?
- Спасибо нет.
- Ну, как знаешь... Ступай в милицию. Сейчас ступай. Капитан Смирнов ждет. Что мне сказать матери? Она просила позвонить ей на работу, Кирилл, как только станет что-нибудь известно.
- Скажите... жив, в порядке.
- Ночевать домой явишься?
- Я сам ей на работу позвоню, Матвей Семенович, так что спасибо.
- За что спасибо?
- Ну как... Не орали, разговаривали, как с человеком... Значит, получается, что спасибо вам за терпение.

И тут Дир неожиданно подмигнул мне я объявил голосом циркового:

- Всегда пожалуйста, с нашим категорическим приветом! А теперь исчезни! Брысь!
Что доказывать, директорский кабинет - не самое лучшее место на белом свете. Виноват ты или не виноват, а идти туда всегда не охота. У меня еще и особая причина есть: воспоминания третьего класса.

Тогда Фаина засекла меня на уроке я спросила, чем я занимаюсь под партой. А я и правда занимался: гонял, шарик в коробочке-лабиринте. Игрушка была не моя - Димкина. Я испугался: а ну-ка отберет - с нее сдастся! И сказал:

- Ничем я не занимаюсь.
- Еще и обманываешь?! Хорош! - Она говорила я придвигалась все ближе. - Вынь руки из карманов! Ну, кому сказано?

Притиснув колено к колену, прижав локти к бокам, подбородок - к груди, я весь сжался и молчал. Слышал, как сердце колотит в ребра - часто-часто, вроде взбесившийся будильник.

- Долго мне ждать? Показывай, что в карманах! - И жирная короткопалая рука протянулась к моему локтю.

Мне сделалось сразу жарко. И еще страшно, противно тоже. Совершенно машинально я сделал попытку отступить, отпрянуть и... уперся в холодную стенку спиной. Стенка была краем всему. Безнадежностью! И тут, дрожа всем телом, я с великим трудом выговорил не языком даже, не губами, а пульсирующим горлом:

- У-ку-шу!
Сразу сделалось совершенно тихо. Ноль этих... децибелл.
- К директору! Моментально! Объяснишь ему... - Как ни странно, эти слова Фанька произнесла совершенно нормальным голосом, старательно, как директор.

Расстояние, отделявшее директорский кабинет от нашего класса, я преодолел не помню уж как. Остались в памяти только шесть последних шагов по лестничной площадке. Потом я лопотал:

- Фаина Исааковна... меня к вам... и велела... чтобы я...
Сперва директор смотрел на меня с нескрываемым изумлением. Я же видел его здоровенные, как тыквенные семечки, зубы, робел и путался еще больше.

- Успокойся, - сказал наконец директор, - сядь на диванчик, немного отдохни, а после мы поговорим.

На диване я сидел долго и от нечего делать разглядывал кабинет. Серовато-желтые стены были увешаны черными полками для книг. Книг было не очень много. Некоторые стояли торчком, а другие - те, что были потоньше, - валялись. Еще на одну полку затесались часы. Они все время показывали четверть второго. И был там спортивный кубок, блок сигарет, маленький глобус на сломанной подставке, а еще трубки бумаги - наверное, свернутые карты или плакаты.

На столе у Дира творилось тоже черт знает что: книги, разные тетрадки, газеты и журналы, две здоровенные, полные окурков пепельницы, пустой стакан с присохшим к ложке куском лимона. А еще - красный телефон. Странно, только такой замечательный беспорядок на столе меня как-то успокоил. Подумал: "А может, пронесет?"

Пока ничего страшного не было. Дир разговаривал по телефону, меня не трогал. От стола летели слова: "Болер... Сгон..." Дир спрашивал: "А кто будет прессовать?" Я ничего не понимал.

Потом в кабинете появился расстроенный учитель физкультуры Мурад Саидович. И Дир спросил у него, как все произошло. Мурад Саидович стал говорить, что кто-то из седьмого "Б" самовольно отпер зал. Ребята стали лазать по снарядам. Губер зацепился за оттяжку брючиной и упал...

- Перелом? - тревожно спросил Дир.
- Похоже, вывих,- сказал Мурад Саидович.
- Тоже плохо, но все-таки легче. - Дир опять прикурил сигарету от старой сигареты. - Все это, Мурад Саидович, в письменном виде мне к концу дня прошу положить на стол.

Он снова взялся за телефон, а я сидел.

Громко топая каблуками, в кабинет, можно сказать, вбежала тетя Клава, буфетчица.

- Что ж это такое, Матвей Семенович! Опять сахар покрали! Насыпала тарелку с верхом, культурненько ложечку воткнула - пользуйтесь, пожалуйста! На здоровье, детки. Не успела отвернуться - нет! Ни сахара, ни тарелки. Стаканов тоже нет. Это же хулиганство!

Она, я думаю, говорила бы еще, но Дир остановил тетю Клаву и стал ей втолковывать, что школа и он лично смотреть за ее стаканами, тарелками и прочим имуществом не будет. За чистотой - да, за порядком - обязательно, за уплатой денег на завтраки - тоже, а вот сторожить - нет.

Тетя Клава не успокоилась и начала все сначала.

Но директор - молодец! - не поддавался...

А я все сидел на диванчике. Времени прошло уже много. Мне захотелось есть, кое-куда тоже надо было бы выйти, но я боялся напоминать о себе.

После тети Клавы приперлась Светка.

Она важно очень разложила перед Диром какие-то свои бумажки и хотела, я так думаю, начать объяснять, что в них написано, но Матвей Семенович - молоток! - сделал рукой: стоп! И велел ей сходить выяснить, как чувствует себя тот парень, вывихнувшийся в зале.

В кабинет Дира, пыхтя, как паровоз, протиснулся Роман Абрамович. Труд и завхоз. В руках у него были две здоровенные авоськи, полные ярких коробок. Ему было тяжело: лицо Романа Абрамовича сделалось красным, плечи сильно оттянулись вниз.

- Вот, Матвей Семенович, полюбуйся! Дали на квартал! Это как - возможно? Лестницы моем? Моем! Туалеты моем? Моем! Вестибюль моем? Моем! И пожалуйста, на все про все - вот! Фармазонство какое-то, мимикрия фактически...

- Вам надо отдохнуть, Роман Абрамович, - сказал Дир, внимательно взглянув и что-то увидев в лице огорченного завхоза. - Не расстраивайтесь. Все-все-все. Пока идите, все...

А я сидел. О чем-то, конечно, думал, соображал что-то, только уже не помню, о чем именно были мысли. Потом меня закачало, чуть-чуть стало трясти, и откуда-то издалека донеслось:

- Отдохнул, Каретников?

Глаза мои открылись. Оказалось, я лежу на диванчике, а надо мной возвышается, уходит, как мне показалось, к самому потолку Дир. Там, в вышине, желтеют его здоровенные зубы. Только теперь его прокуренные зубы не пугали. Ну большие, бывает.

- Отдохнул? - снова спросил Дир. - Беги домой - уроки кончились.

(Продолжение в следующем номере)