"БУДУ ЛЮБИТЬ ВСЕГДА"

Анатолий Маркуша

(Продолжение. Начало в № 1 - 2005)

А вы замечаете, как мало на свете веселых людей? Про Хазанова и вообще про артистов, что смешат нас со сцены, не говорю, у них смех - профессия. А возьмем хотя бы нашего Дира, хотя бы завуча - много они смеются? Ходят по школе, озираются... Сами не улыбнутся и нам не дают. А чуть на уроке фыркнешь, сразу - цыть! И пошли-поехали накручивать: надо иметь сознание, надо укреплять, а не расшатывать дисциплину - основу основ... Господи, помилуй Акулину милую!..

Теперь я как-никак подрос, могу за себя постоять, а во втором или в третьем классе мы же крупой были. Как пискнешь? Фаньку я, конечно, на всю жизнь возненавидел, но кое за что и благодарен: она помогла мне характер выработать. Помогла развить сопротивляемость внешним силам.

Вот велит писать русский в тетрадках с зеленой обложкой. Пишу нарочно в розовой тетрадке. Она злится, двойку лепит, а я все равно зеленую тетрадку презираю.

Оставляет после уроков, приказывает:
- Переписывай!
- А почему, если обложка зеленая,- спрашиваю я,- от этого для русского языка лучше?

Фанька на стенку лезет: не рассуждать! Дескать, не мое дело - умничать. Сказано - исполняй! И не разрешает вставать, пока не перепишу.

Кончилась эта дурацкая война тем, что она отца вызвала в школу, а пока он не придет, запретила показываться в классе.

Какой у них разговор был, я не знаю: под дверьми пасся, ждал, позовут, но никто меня не потребовал. Отец вышел задумчивый, а потом, когда мы уже к дому подходили, улыбнулся и говорит:

- Не повезло тебе, Кириллец, с учительницей. Жаль... Ты лучше с ней не связывайся: не переделаешь. Мертвый номер.
- А я принципиально не буду в зеленой тетрадке писать! - объявил я, совершенно убежденный, что стоять на своем - и честь, и заслуга. Но отец меня, как ни странно, не поддержал.
- Как-как? Принципиально, говоришь? А стоит ли по пустякам стараться? Принципиальность, сынок, тут ни при чем. Побереги эту штуку для серьезных дел.

Видно, посещение школы и беседа с Фаиной Исааковной крепко запомнились отцу, потому что месяца через полтора или даже два он вдруг говорит:
- Был такой поэт, Кирюша, Михаил Светлов. Знаешь? "Гренада"! Вот он говорил: принципиальность по мелочам - привилегия мещан. Это к нашему старому разговору добавка.

3. Тут я должен про отца рассказать.

Он у меня - не как все люди. Во-первых, без нервов. Что бы ни случилось, отец спокоен - не дергается, не размахивает руками, не кричит зря. Самое большее, что можно от него услышать: "Минуточку, дайте сообразить".

Во-вторых, он не пьет. Ничего - ни водки, ни пива, ни вина. И пусть сто человек станут его уговаривать, угощать, упрашивать - "Я шофер. Мне нельзя". Ему, конечно, начинают доказывать: а как же другие? Не меньше твоего, мол, шоферы, однако позволяют. Но он железно: "У них и спрашивайте, почему позволяют".

В-третьих, как отец стал загранрейсы выполнять, взялся иностранные языки учить. Сперва польский, потом английский. Спросил его: для чего? Это ведь трудно пожилому человеку - отцу скоро сорок! - чужие слова задалбливать, произношение отрабатывать, не говоря о грамматике.

А он:
- Интересно, справлюсь или нет? Должен справиться, Кирюха. А потом, я думаю: пока человек учится, все равно чему, он человек, а как бросит, считай, включил заднюю передачу и-и-и-и... покатил к обезьянам!

В-четвертых, отец абсолютно все умеет делать собственными руками: звонок починить, подметку приклеить, стекло заменить, сварить суп, наладить радиоприемник - все это для него не проблема. В крайнем случае, покрутит головой и скажет:
- Минуточку, дайте сообразить...

В-пятых, он самый честный человек на свете. Вот подхожу я к нему - задача не получается: так, вроде все понятно, а с ответом не сходится. Если решит, растолкует. А нет - такое тоже бывает,- вздохнет и признается: "Не тяну, сынок..."
Не как другие. Хоть Лехиного папашу взять. Если не волокет, сразу притворяется: "Некогда..." Или вовсе норовит на Леху свалить: "Не стыдно, студент, такой ерунды не знать? Что вы только на уроках делаете?" И как пойдет зубы заговаривать! Леха не рад, что спросил.

Сколько себя помню, мы с отцом дружим. И он меня всему, что сам знает и может, учит. При том приговаривать любит: "Если у мужчины руки-крюки, это не мужчина. Пусть он хоть профессор или даже член-корреспондент Академии наук, а все равно - шмече! Что по-польски означает "мусор".

А теперь разговор про Олю: она тоже ближайшее окружение.

С детского садика мы рядом существуем.

После третьего класса Олю увезли на дачу. Точно не знаю, но, кажется, дача эта была где-то на Истре. Все лето я Олю не видел. Когда она вернулась и стала про лето рассказывать, самое странное, что я услышал, как там елки пилили. Лес стал засыхать и падать. Решили ели свести. Ну и пошли электрической пилой их крушить, а елки визжат и плюются осколками железа! Оказалось: лес был в войну ранен и потому своего срока не выжил, а начал сохнуть и умирать... Оля про это рассказала - и в слезы! Она жутко впечатлительная девчонка. Но слезы - не главное в Олином характере.

В четвертом классе нам учительница сказала:

- Завтра принимаем гостей! К нам приедут писатели.

Ну и давай объяснять, какие писатели приедут, что за книжки они сочинили, как их надо будет встретить. Ленке Коротеевой, как всегда, поручили гостей приветствовать, а Саше Саблину - благодарить. Это - в конце, понятно. Что Коротеева, что Саблин - главные мастера у нас в разговорном жанре и специалисты пускать пыль в глаза... А мы, толпа, должны были хлопать, улыбаться, подносить цветы на предстартовую линию, а еще раньше - хорошенько убрать класс. Да, чуть не забыл! Еще "люди из толпы" должны были надеть на гостей пионерские галстуки.

В назначенный день с небольшим опозданием прибыли наши гости. Их было трое. Один - главный. Он загораживал собой остальных и больше всех разглагольствовал. Двое других не обижались - охотно поддакивали главному и все время "лыбились".
Главный был еще не очень старый, но то-о-о-олстый - невозможно выразить. И очки у него - настоящий велосипед! А когда он заговорил, голосок оказался тоненьким, честно скажу, смешным, как у Петрушки. Говорил главный писатель громко, то и дело начинал смеяться, хотя ничего уморительного в его словах, по-моему, не было. Что сразу не понравилось мне и, думаю, другим ребятам тоже - он жутко хвастал. Мол, наша детская литература - самая-самая изо всех детских литератур на свете! А наши детские писатели еще при жизни становятся классиками. "Да-да! И тут не может быть никакого сомнения! Маршак, Чуковский, Михалков, Барто...- пищал наш гость.- А возьмите Прилежаеву или Алексина, чем это не классики?.." Кого-то он еще называл, но я не запомнил: смотрел на Олю.

Она сидела задумчивая-задумчивая и рисовала на клетчатом тетрадочном листочке толстого котяру, похожего на медвежонка, в здоровенных очках. Как увидел я этого карикатурного кота, так сразу вспомнил: недавно я читал про кота, который якобы лучше любой служебной собаки брал след и мог в переполненном зале кинотеатра за пять минут отыскать человека, если только этому коту давали понюхать какую-нибудь из вещей того типа...

Извиняюсь, но я что-то не верю, будто такие сказочки могут быть кому-нибудь из ребят интересными. Муть это. И надо прямо сказать: у нас есть всякие книжки! Попадаются на пятерку. Есть на четверку и на тройку, и даже на чистую двойку тоже имеются.

Я еще раз поглядел на Олиного очкастого кота и заметил, что на листке было написано: "Джек Лондон "Мексиканец", а рядом: "Куприн "Слон"... Интересно, о чем думала Оля? Может, она собиралась выступить?

Но тут главный писатель вдруг пискнул:
- Вот ты, девочка, с четвертой парты у окна, ты - с пропеллером на голове... о чем изволишь мечтать?

Оля не сразу сообразила, что это к ней обращается наш важный гость и поинтересовалась:
- Это вы про мой бант "пропеллер" говорите? Не смешно...

По-моему, она здорово разозлилась.

Но и писатель тоже запустился: ему Олино "не смешно" против шерсти пришлось.
- Неужели тебе не интересно? Ты же совершенно не слушаешь! Мне кажется, тебе мои слова - ветер? Или я ошибаюсь?
- Извините, пожалуйста,- говорит, вставая со своего места Оля.- Но я не люблю, когда люди хвалятся. Просто не могу слушать: стыдно делается за людей...
- Но кто же здесь хвастается? - спрашивает писатель, а выражение у него такое... без парашюта с луны свалился и хорошо хряпнулся при этом, толком даже вздохнуть не может.
- Вы,- говорит Оля.- Вы выхваляетесь: наша литература, наша литература, живые классики...
- Странная, однако, ты девочка,- пренебрежительно сказал писатель, после чего быстренько закончил свой треп.
Его сопровождающие сделали вид, что разговаривать с нами они и не собирались - пришли, мол, классика послушать.

А потом, когда гости ушли, началось второе действие этого представления.

Первой вызверилась и накинулась на Олю Ленка Коротеева:
- Взрослому человеку... пи-са-телю!.. такое!., в лицо! На всех тень... всему классу позор... а чего добилась?.. - Ленка много чего еще наговорила, только я ее слов запоминать не стал.

Спросил:
- А если Оля на самом деле так думает?
- Ну и что! - загалдели девчонки, Ленкины подпевалы.- Мало ли, кто что думает. Никто ей не поручал высказываться!
- Думает? Вот и думай себе в тряпочку! Твое личное дело...

Коротеева, почувствовав поддержку, надулась еще больше и спрашивает, как прокурорша какая-нибудь:
- Признаешь свою ошибку? Класс, мне кажется, имеет право с этим делом разобраться.
- А ты чего от имени всего народа поешь? - спросил я. - Ты кто такая?
- Молчи, Кирюха! - отрубила Ленка.- Посинел на глазах, как его Олечку тронули...

Настроение в массах изменилось: только что было в пользу Ленки, а тут поползло, поползло от нее. А Оля посмеивалась и читала:
Третий год, зимой и летом,
Появляется с букетом.
То придет на юбилей,-
То на съезд учителей...
А потом мы шли из школы домой, и тогда Оля мне вдруг сказала:
- Вообще, Кирюша, ты за меня лучше не заступайся. Сама я... Они же дураки...
По правде сказать, я не совсем понял, кого она имела в виду и с чего вдруг не велела за нее заступаться.

4. Наверное, это ничего, что я рассказываю про жизнь не совсем по порядку - даже в настоящей автобиографии люди не описывают день за днем и год за годом. Лично я стараюсь писать "по мыслям" - вот вспоминаю что-то, на мой взгляд, важное и думаю: а с чем это важное было связано, как оно развивалось, какие в дальнейшем имело последствия?.. Ясно?

Когда я учился в четвертом классе и в школу ходить сделалось уже не так интересно, мать вдруг решила с отцом развестись. Сперва я ничего не знал, ни о чем не догадывался. Да и не удивительно: никаких скандалов в нашем доме никогда не бывало, мама ни в кого другого не влюблялась, все шло тихо-мирно, обыкновенно, и вдруг решила: разводимся!

Не помню, по какому поводу она начала со мной этот разговор, но первую фразу ее запомнил.
- Ты уже большой, Кирилл, - сказала мама, - скрывать не буду: не получается у нас с твоим отцом совместная жизнь. Водить друг друга за нос недостойно. Короче говоря, мы решили разойтись.

Я отпал. Наверное, приблизительно так должен чувствовать себя человек, когда у него в квартире ни с того ни с чего обваливается вдруг потолок, падает стенка, взрывается газовая плита... Мать говорила еще какие-то слова, но я никак не добирал: что же все-таки случилось?

- Мы будем жить с тобой, как жили, Кирюша... Тут я сделал над собой некоторое усилие, чтобы все же понять, что она толкует.
- Папа сказал... ты меня слушаешь, сын? Ему из дома ничего не надо. Вообще не исключено, что он переберется на жительство в Киев...
- Вот ты сказала: будем жить, как жили, да? - спросил я и поглядел матери в лицо. - Как жили, правильно?

Она не поняла меня и насторожилась - я сразу это заметил.
- Но папа ведь уедет...
- Господи, какой же ты бестолковый, Кирюша! Я про что говорила? - Она обвела рукой комнату.
- Почему же я бестолковый? Я очень даже толковый! Может, я хочу жить с отцом, а не с тобой? Разве у меня кто-нибудь спросил, что я думаю?

И тут началось!..

Все-таки одного я добился - личной встречи с отцом.

Это была довольно странная встреча.

Сперва папа позвонил по телефону и назначил мне свидание - сразу после школы, у памятника Пушкину.

Он пришел минута в минуту, как всегда приходил. На нем был новый синий костюм, красивая голубая рубашка с большими модняцкими карманами. Мы поздоровались за руку, и папа первым делом спросил:
- Тебе, как я понимаю, пора обедать? Если ты не против, пошли в ресторан?

Что мне было отвечать? Я еще ни разу в жизни не был в настоящем ресторане. Знал, понятно, что там едят, пьют, танцуют... что там все жутко дорого. Наверное, это меня смущало больше всего, но я ничего толком отцу не сказал, промямлил что-то неопределенное.

Ресторанный зал оказался большим, с высокими сводчатыми потолками. Стены расписаны, как будто это какая-нибудь Третьяковская галерея. Кругом зеркала, в них все отражается, и от этого и столиков, и окон делается вроде еще больше... На полах ковры, красные и очень толстые. В здоровенных кадках, расставленных по всему залу, разная растительность. На столиках скатерти белые, как снег. Словом, все очень шикарно выглядело.

Не понравился мне только официант: молодой, упитанный, говорил чудно, вроде подлизывался к отцу:
- Не позволите ли на первое порекомендовать вам селяночку? Очень впечатляюще может по сезону прозвучать.
Пока они договаривались, я все смотрел на большой куст, или, правильнее сказать, на маленькое деревце в кадке - в жизни таких здоровенных, блестящих, будто лаком покрытых, листьев не видел. Потом отец сказал - фикус. Смешное название, правда? Фикус!
- А пить что будем? - спросил официант, когда отец все заказал.
- "Буратино" будем пить - отличная вещь.
- Понятно: ребенку "Буратино", а вам прикажете...
- И мне.
- Однако... - Но тут отец на него так глянул, что официант вроде поменьше ростом сделался и запел совсем противным, скользким каким-то голосом: - Слушаюсссь.

Ели мы вкусно. Только очень долго.

Но главнее еды был для меня разговор. Все подробно, чтобы по словам, я, конечно, не запомнил, а смысл был такой - первым делом я спросил: почему все-таки они с матерью решили развестись? Он подумал немного, достал ключи из кармана и стал их не спеша вертеть на пальце. Примерно обороте на седьмом заговорил. Сразу пообещал, когда придет время, рассказать все подробно, а пока просил понять: есть в жизни такие важные вещи - дружба, долг человека по отношению к другим людям...

Здесь он подумал еще, вроде сомневался, говорить или нет, но сказал: деньги - тоже серьезная и подлая материя...
- Так вот, в некоторых этих важных вещах у нас с мамой появились глубокие расхождения. Он не стал объяснять, какие именно, и ни в чем маму не осудил.

Расспрашивать его дальше я не стал: у меня возникло такое ощущение, что большего отцу говорить не хочется. Но он помолчал и сказал все-таки:
- И мама посчитала - лучше нам жить врозь.
- Интересно, - подумал я, - кому это лучше? Ей? Или ему?

Но спрашивать не стал, а поинтересовался, почему они решили, что я должен оставаться с матерью? Отец как-то странно взглянул на меня и быстро-быстро закрутил ключи на пальце.
- А разве ты против?
Тут я чуть не заревел. У меня вдруг задрожало мелкой дрожью все лицо, а во рту сделалось кисло. Но я кое-как управился с собой и сказал:
- Ты бы мог сообразить, с кем я хочу жить, если уж не все вместе будем.

Отец долго молчал. Позвякивал ключами. Похоже было, подбирал слова поскладнее, вроде прицеливался, чтобы не промахнуться. Наконец стал мне втолковывать, что рад бы жить со мной, но есть много "но"... Первое: он подолгу отсутствует, а оставлять меня одного рано, к тому же ему бы не было покоя в дороге. Второе "но", пожалуй, еще главнее: как станет мама обходиться без мужчины в доме? Кто ей по хозяйству поможет, кто, в случае чего, придет на помощь и выручку? Тут я аж глаза вытаращил:
- Вы же разводитесь! Почему же тебе не наплевать с Останкинской телебашни, кто ей будет помогать по хозяйству?
- Потому, что твой отец порядочный человек, сынок, и привык заботиться и думать не только о себе. Вот мы сидим здесь, попиваем "Буратино", заправились как надо... Словом, схватили приличную порцию кайфа... Так, кажется, твои приятели в школе говорят, когда имеют в виду удовольствие? А где начало? Начало всего?! Кто жизнь тебе подарил, а с нею и все радости? Мать. Мать одна, Кирилл, другой не бывает.

Он снова помолчал и снова поиграл ключами, потом попросил меня остаться с матерью. Обещал, что будет держать со мной постоянную связь, еще сказал:
- Раньше, как лет через пять, сынок, взять тебя не смогу. Совесть не позволит. Если только...
- Что - если?
- Если мама решит, допустим, снова замуж выйти, а ты ее выбора не одобришь, тогда другой вопрос.

Эти слова очень меня обрадовали, и я стал по-идиотски клясться, что никогда и ни за что никакого ее выбора не одобрю. Вероятно, я выступал достаточно глупо: отец засмеялся и посоветовал мне не суетиться, так как, насколько ему известно, пока у мамы никаких кандидатов на его место нет.

Потом, когда я шел домой, почему-то начал вспоминать, что уже было, ну-у раньше, и чего больше не будет. И первым пришло в голову, как отец учил меня забивать гвозди. Он притащил откуда-то березовое полено, поставил его на попа, объяснил, как правильно надо держать молоток, сказал, что глядеть надо исключительно на шляпку гвоздя, а не на молоток, еще кое-что растолковал, а потом скомандовал:
- Хватай гвозди, хватай молоток - и марш на полигон!
- Ку-у-уда? - не понял я.

Оказалось, полено - и есть "полигон". На нем я должен был упражняться. Сначала все шло хорошо, но когда гвозди стали поменьше, попадать им по головке сделалось труднее, и раза два я заехал себе по пальцам. А отец посмеивался и похваливал меня:
- Молодцом мужчина! Смелее давай... Не боись! А потом он достал коробочку с совсем маленькими гвоздишками И сказал:
- Теперь будем хитрости учиться. Такую гвоздюльку даже твоими маленькими пальцами держать неловко. Верно? А мы возьмем гребенку, воткнем малыша между зубьев, вот та-а-к, приставим к деревяшке... Ну давай, лупи с плеча!
Папа редко на меня сердился. Но когда я рассадил все-таки палец до крови и заревел, он рассердился и обозвал меня киселем. Подумаешь, пальчик оцарапал - и реветь.

Стыдно! Мне не было, по правде сказать, стыдно. Почему - я не знаю, но до сих пор жалею: все-таки должно было стать хоть как-то неловко за себя. Одно оправдание - возраст. Пять или пять с половиной лет.

5. В тот год, понятно, тоже было первое сентября. И скорее всего, малыши, как и в прошлые годы, толпами шли, подняв глаза на других мам, и выставлялись: наши-то цветочки побогаче ваших!

Только я ничего этого не видел. В школу пошел, потому что надо. А интереса и охоты не было. Если бы по своей воле жил, остался бы с удовольствием дома, валялся на диване и читал книжки. Но воля была не моя. Я постепенно втянулся в школьный омут, день потащился за днем: уроки, отметки, выволочки...

Вскоре на этом унылом фоне со мной стали твориться странные вещи. Сперва я не понял - что, но на уроке истории Юрий Павлович спросил у меня:
- Что тебе, Кирилл, известно о декабристах?
Вопрос был как вопрос - не трудный и не легкий. Я встал, бегло оглядел класс: кто слушал, кто только делал вид, что слушает, толстая Клавка тайком откусывала от баранки с маком, Димка Аверкин крутил кубик Рубика под партой. "Скукота", - подумал я и, сам того не ожидая, выдал вдруг текст:
- Декабристы - личности, принимавшие участие в бунте 1825 года и приговоренные судом к ссылке в Сибирь на каторжные работы, а пятеро - к смерти. Целью их была перемена образа правления, а предлогом послужило восшествие на престол вместо великого князя Константина Павловича великого князя Николая Павловича. Второе значение: декабристы во Франции - приверженцы Людовика Наполеона, поддержавшие государственный переворот второго декабря 1851 года.

Услышав такое, Юрий Павлович сперва просто-таки офонарел. А потом спрашивает:
- Где ты нахватался, Каретников?

И до меня доходит, вроде из тумана проступает: этот текст я случайно видел в "Настольном энциклопедическом словаре" издания 1892 года. Москва, товарищество "Гарбель".

Видел. А почему запомнил, как и для чего? Застрелите - не знаю! Но как бы там ни было, с этого началось: я стал видеть тексты. Какие? Этого я объяснить не мог и угадать тоже не мог. Просто мне время от времени стало отчетливо представляться то, что я раньше читал. А читал я много. И получалась сплошная ерунда: я мог запросто "уложить" учительницу природоведения такой приблизительно цитатой:
"Все звездное небо разделено на 88 участков, называемых созвездиями. Каждое из них характерно яркими звездами и имеет свое название. В каждом созвездии яркие звезды обозначаются буквами греческого алфавита, а наиболее яркие - около ста тридцати - имеют кроме того, и собственные названия".

Но подобные "выступления" совершенно не помогали мне на уроке математики, где я с великим трудом соображал, как нарисовать двойку в виде неправильной дроби, если в знаменателе будет пять.

И тем не менее кто-то прозвал меня Вундеркиндом.

Бывают вундеркинды скрипачи, художники, артисты, и это, хоть удивительно, но понятно! А мой конек - память: где-то в черепушке остается вроде бы отпечаток, копия текста. Как это выходит, не знаю, но получается. Что делать с такой странной способностью, я не знал.

(Продолжение в следующем номере)