"БУДУ ЛЮБИТЬ ВСЕГДА"

Анатолий Маркуша

(Продолжение. Начало в № 1- 6, 2005, № 1- 3 - 2006,)

Пал Василич потребовал Леху и так его понес - что из трубки дым! Мол он, Леха, - сукин сын и предатель. Пока все было тип-топ, трескал отцов хлеб, а теперь у родного отца "неустойка", так норовит из дому сбежать, отворачивается... А под конец велел: одна нога там, другая здесь! Чтобы немедленно был дома. Или пусть вообще на глаза не показывается.

- Придется идти, - сказал тоскливо Леха и сразу засобирался.

А мне сделалось его жутко жалко, но я, конечно, не стал у него на плече всхлипывать и вообще демонстрировать чувства. Проводил до дверей. Попрощались мы почему-то за руку.

Леха ушел, а я думаю: как это все получается в жизни? Наверняка Пал Василич Леху любит, на свой лад о нем заботится. Может, когда свои махинации прокручивал, и для Лехи старался?

Только, видно, от неправды хорошая жизнь не получается. Ну а как узнать, где кончается правда и начинается неправда?
Вот мы, ребята, все пусть понемногу, а врем.

Кто приучает и кто вынуждает? Серьезный вопрос. И если не обманывать себя, надо ответить так: первыми заставляют нас уклоняться от истины взрослые. Возьмем того же Леху. Сам слышал, как отец велел ему объяснять кому-то по телефону, вроде он в командировке, вроде домой вернется дней через десять... А когда учитель требует: "Немедленно отвечай, кто набезобразничал? Кто подбил всех с урока смотаться?" Что нам остается, если не врать и выкручиваться... Вот и получается, жизнь идет в дробях: четверть правды, половина, а когда, например, ноль целых восемь десятых правды, так это же о-го-го сколько считается!

Мне Пал Василич всегда не нравился, теперь и подавно. Но Леху мне жалко. Все-таки в Лехе хорошего куда больше, чем плохого. Судите сами: жадности в Лехе ноль! Злости, не считая отдельных редких вспышек, совсем мало. Товарища он не заложит. Что обещает, обязательно исполнит. Хитрован? Это есть. А как он к хитрованству своему пришел? Я не думаю, что у папаши научился магнитофонными записями торговать или эти нелегальные фотографии печатать, но влияние дома, уверен, сказалось! Теперь он сильно переживает, думаю, не только за отца, но и за себя тоже...

Некоторые, не моргнув, говорят: доктором хорошо, а водопроводчиком гораздо хуже; другие считают: сварщиком отлично, а закройщиком - не дай бог! Это ерунда! Почему? А вот почему: сапожник-художник - прекрасно, а художник-сапожник - никуда не годится. Объяснить короче невозможно.

Вот мой отец, он шофер. Пусть первого класса, пусть еще и дальнобойщик - на международных линиях ездит, в глазах очень многих людей он только водитель, современный извозчик, так сказать. Но я отца на двух академиков не променяю! И не потому только, что родитель. Отец человек справедливый, живет исключительно по правде, никогда меня не унижает, мы с ним вроде товарищи. Конечно, я у него спрашивал: почему он такую профессию выбрал?

- А какая разница, что за работа у человека? - ответил вопросом на вопрос отец. - Важнее в сто раз, какой человек сам.
Знаю: в детстве папа собирался стать летчиком. Очень ждал, когда дорастет. А дорос - и все лопнуло: не прошел медицинскую комиссию авиационного училища. Тогда и рванул в шоферы. Почему именно в шоферы, он объясняет просто:

- Мне нравится движение. В дороге водитель один - ты и шоссе. Это здорово! Едешь - думаешь о чем хочешь, никаких над тобой погонял, никаких начальников, если не считать инспекторов ГАИ. Пусть шофер - не летчик и почета нам меньше, но все равно - общего много. Мы работаем в аналогичных системах: человек - машина. И самое главное - эта работа мне по характеру.

Что же получается? Еcли хочешь хорошо, как говорят, удачно выбрать профессию, надо сперва узнать свой характер. А иначе могут не сойтись твои данные и требования ремесла...

Какой, например, характер у меня? Сразу скажу: на отцовский совершенно не похож. Папа спокойный, выдержанный, а я не только заводной, но даже психоватый. Одна мамина знакомая говорит про меня - дитя своего века! И всегда за меня заступается, дескать, это не он "искрит" - это нервы играют! Мило. Но от этого не легче. Надо что-то с собой делать. Понимаю, - но как?

Ребята часто обещают: с первого числа или с Нового года начинаю заниматься физзарядкой, бросаю курить или буду по двадцать пять немецких слов в день учить. Это детство, и первое число или даже Новый год тут совершенно ни при чем. Даты - мелкая хитрость, а на самом деле обыкновенная оттяжка. Решил - так давай! Цель назначил? Командуй себе: ша-а-агом ма-арш! И выше ножку, тверже шаг! А остановился, лень идти - в шею себя, в шею. Да-а, сам себя в шею!

Большинство ребят про то, как будет в жизни, не очень охотно разговаривают, а если кто и говорит, получается, что будущее само по себе, а мы сами по себе. И остается неясным, где и когда должна происходить стыковка между нами и светлым будущим...

- А-а-а, не бери в голову! - махнул рукой Леха, когда примерно такой разговор у нас, между прочим, после классного часа получился. - Никто ни от чего не разваливается... Все так или иначе приспосабливаются.

- Это правильно. Не стоит философию разводить, - сказала Оля. - Делай свое дело и радуйся - жив!

Примерно дня через три или четыре, после урока физкультуры, Мурад Саидович вдруг предлагает:

- Дамы и господа, леди и джентльмены, у кого есть желание посетить со мной, - называет число, - музей пожарной охраны?

Никто от Мурада Саидовича такого не ожидал. Аплодисментов, как нетрудно догадаться, по этому случаю не последовало. Но в назначенный день Дима Аверкин, Крохина, Миша Вольнов, мы с Олей и Валька Сажина составили временный коллектив энтузиастов пожарного дела. Во-первых, я думаю, никто особенно не спешил после школы домой; во-вторых, всякая возможность потусоваться лучше сидения в одиночестве, в-третьих, мне лично и, наверное, Оле, да и кому-то еще из ребят было неудобно не пойти, раз Мурад Саидович позвал. А он, между прочим, пришел в этот день в школу не в своем обычном темно-синем тренировочном костюме с тройными лампасами на обвисающих штанах, а в черной паре - так, кажется, называется это торжественное мужское одеяние? - в белой крахмальной рубашке, при модном узком галстуке. Сроду мы его таким не видели!

Валька Сажина, перестав чавкать жвачкой, не утерпела - спросила:

- А что это вы, Мурад Саидович, таким трефовым королем нарядились? Как бы вас не украли по дороге...

- Сегодня столетие со дня рождения моего отца, - ответил Мурад Саидович. - Все-таки впечатляющая дата, Валя.

Мы даже растерялись: надо или не надо поздравлять со столетием, очевидно, покойного папаши? И Ленки Коротеевой, чтобы толкнуть торжественную речь, не оказалось под рукой. Мурад Саидович уловил нашу растерянность и сказал:

- Слова не требуются, ребятки, вы и так оказали мне честь, согласившись именно сегодня посетить музей, а цветы мы купим по дороге, я знаю где.

Вот так финт! В музей с цветами? Как я понимал, цветы возят на кладбище. Но прежде, чем мы доехали до музея, прежде, чем я разгадал этот странный ход нашего Мурада Саидовича, случилось еще кое-что неожиданное.

Трясемся мы в троллейбусе. Время послеобеденное, относительно спокойное, в машине, можно сказать, просторно. У светофора троллейбус тормозит, спадает шум, и все слышат высокий женский голос:

- Эти евреи - умники, в свой Израиль мотают. А кому их места в торговле? - вещает толстая тетка своей нехуденькой попутчице. - То-то и оно - хитрые армяне, как тараканы, лезут...

- Хрен редьки не слаще! - тут же поддакивает попутчица. - А русскому человеку никакого ходу...

Ехал бы я один, услыхал бы такой разговор и... И ничего, просто пропустил бы мимо ушей. Я человек русский, да? Такой же, как все люди. О чем тут рассуждать? Но Мурад Саидович встал с места, подошел к теткам и тоже очень громко, чтобы все слышали, сказал:
- Неуважаемые сударыни, позвольте передать вам пламенный привет с того света от господина Геббельса!

Тетки, опешив, потешно дергаются, видно, не понимая, что им делать, a Myрад Саидович толкает дальше.

- А еще вам низко кланяется покойный Розенберг. Нет-нет, это не умотавший в Израиль жулик-завмаг из уважаемых вами жидов, ни в коем случае, а приятель и сотрудник Адольфа Гитлера. Последнее имя, полагаю, вам все-таки известно...

Первая тетка приходит в себя и рвется в бой, в контратаку, но Myрад Саидович обращается к нам и велит:

- Джентльмены, помогите, пожалуйста, сударыням покинуть салон... Только вежливо, мальчики. Сейчас остановка, вынесите их сумки - авоськи на тротуар, а фигуры они вынесут следом за имуществом сами - сударыни не расстанутся со своим. Надо очистить воздух...

Ну, а музей оказался до того чистым, что шаг ступить боязно. Все сверкало и блестело кругом - от паркетных полов до медных касок. И вообще экспонаты были замечательные, и старинные и современные... Ну, видели ли вы, например, тряпочный рукав, через который можно эвакуировать живого человека хоть с десятого этажа горящего дома? Вот то-то!

Но Мурад Саидович привел нас сюда не для того, чтобы агитировать: давайте, ребята, в пожарники! Во втором зале мы увидели большой фотографический портрет... Мурада Саидовича, то есть мы так подумали - он. Но быстро разобрались. Наш Мурад Саидович был как две капли воды похож на своего отца. Это раз. А два - отец его погиб давно, и на снимке, что хранил музей, отец был, наверное, в возрасте своего живого сына. Отец долго служил в пожарной охране, он был потомственным бойцом "огненного фронта", как торжественно сообщал стенд.

Не успели мы ступить в зал, как к Мураду Сандовичу подошла присматривавшая здесь за порядком женщина, поздоровалась за руку, пошепталась и тут же приволокла вазу, уже налитую на треть водой. Нам осталось только распушить и поставить в воду гвоздики. Красные-красные, краснее огня. Интересно, в музее в такой день Мурад Саидовнч не строил постной физиономии, не изображал мировую скорбь, он был, как всегда, довольным и хлопотливым.

Потом, когда мы уже топали домой, Оля сказала:

- А правда, хорошо, что мы пошли с ним? Мураду Саидовичу было приятно... не одному...

Мы опустились по улице Дурова к бульвару. А там, хотите - верьте, хотите - нет, гулял... слон. Настоящий, живой! Как мы поняли, из театра зверей. Театр рядом. Мне очень хотелось познакомиться с этим живым чудом, погладить хобот, но не решился.

20. Вполне отдаю себе отчет: воспоминания и мой несовершеннолетний возраст - вещи совершенно несовместимые. Ясно всякому: мемуары - утеха и дело стариков, проживших свою тысячу лет, воевавших или летавших в космос, пехом добравшихся до полюса или под парусом перешагнувших в одиночку Атлантику. Принцип простой: отличись, будь не как все люди, доживи до такой черты, чтобы все главное у тебя осталось позади, вот тогда, берясь писать свои мемуары, и поторапливайся!

Но что делать, если в моем маленьком прошлом есть моменты, которые мне очень, невозможно как хочется включить в эту книгу?
Думаю, вы согласитесь - с человеком редко что-нибудь просто так случается. Это только говорится: иду, тут бац - и... На самом деле, в настоящей жизни всякое бац имеет свою причину.

Мы тогда учились только в третьем классе. Зима уже кончилась. Снег превратился из белого в серый и покрылся черными плешинами грязи. Ледяная горка, с которой каталась вся школа, за какой-нибудь день стала такой блестящей и скользкой, что влезть на нее сделалось в пять раз труднее, чем скатиться. Давно прошло двадцать третье февраля (Оля подарила мне солдатскую звездочку). В школе провели праздник. Приходили шефы и показывали кино про войну... Все это прошло, и приближалась весна, а с ней - Восьмое марта.

По этому поводу вплывает в класс Фаина Исааковна и объявляет своим базарным голосом:

- Все быстро достают чистые двойные... повторяю: двойные листочки в линейку! Живо, живо, живо! Все на первой странице сложенного тетрадного листа пишут... Тихо! Еще тише! Пишем на шестой... повторяю: шестой строчке сверху... Открываем кавычки, с большой буквы: "Моя мама". Закрыли кавычки. Под названием сочинение ученика или ученицы третьего класса, дальше фамилия, имя... Готово? Алексей, Дима, выгоню! Не вертись. Кирилл! Распустились... Пишем сочинение. Начинаем на первой строчке внутренней - смотрите все: вот здесь - левой страницы. Ясно? Первую, заглавную, букву рисуем в квадрате... повторяю: в квадрате два на два сантиметра и украшаем узором. Показываю на доске. Такое изображение называется...

Кто-то звучно пискнул:

- Буквица!

- Правильно, буквица, но я пока никого не спрашивала. Даманова вылезла? Вымою язык мылом, чтобы не болтала лишнего!

Вообще-то вступление было гораздо длиннее, но я его сократил: главное произошло немного позже. Третий класс писал сочинение про своих мам. Каждый доказывал, что его мама самая-самая лучшая... Это мы твердо усвоили еще в детском садике. Раз мама - значит, лучше всех на свете, и по-другому не бывает.

В классе было тихо, никто не баловался, все писали... Нет, оказалось, не все. С нами училась Инга Зеликова - тощая, тихая девочка. Никто ее не замечал, никуда она не лезла, никогда не выставлялась. Спросят - ответит, а так - все молчком и сторонкой. Прицелила Инга глаза в одну точку, сидит и не пишет. Фанька ее засекла и подкатывает:

- Почему не пишешь, Зеликова? В чем дело? Время идет! Все сегодня должны написать очень хорошие сочинения, теплые и сердечные, чтобы я смогла на родительском собрании поздравить ваших мам и вручить им эти работы, как дорогой, праздничный сувенир. А ты ворон ловишь, Зеликова! В чем дело?

- Не знаю, про что писать...

- Не знаешь? И вытаращилась в окошко... А там ничего не написано! Не знаешь, что мама - самый близкий, самый родной человек? Интересно! Кто больше всех отдавал тебе своего времени, кто не спал у твоей кроватки, когда ты болела? Мама! Правильно я говорю? Правильно! Вот и пиши, пиши, как все было. Давай, Зеликова, времени мало остается.

Прошло минут пять. Фанька снова подкатывает к Ингиной парте и как рявкнет - мы аж подскочили!

- В чем дело, Зеликова? Я же сказала - работай! А ты? Почему не пишешь?

- Не знаю, что писать,- говорит Инга, а сама как смотрела в окошко, так и продолжает смотреть.

Ну, уж тут загремело, что в Бермудском треугольнике! Неблагодарная, черствая девчонка!.. Кто не находит доброго, теплого слова для родной матери, не достоин звания человека! Жаль, нет детской каторги для таких, чтобы они с утра до ночи камни ворочали, и...

Что еще ожидало недостойных на детской специализированной каторге, кроме камней, мы не узнали. Тихая, незаметная всегда Инга вышагнула из-за своей парты и двинула напряженно-деревянным шагом вдоль прохода к двери. И получилось - Инга наступает, а Фанька пятится. Это было бы смешно, если б Зеликова не выговаривала на каждом шаге: "Ненавижу, не-на-ви-жу, не-на-ви-жу!" Мы все растерялись и притихли. Такого еще в нашем классе не случалось. Что же будет?

До двери оставалось не больше трех шагов, когда Фаина Исааковна, вроде очнувшись, громыхнула:

- А ну!.. На место! Марш! И без фокусов! Зеликова, я кому говорю?

- Я не собака, - совсем тихо ответила Инга и повторила: - Не-на-ви-жу.

И сразу же двери за Ингой закрылись. Навсегда. Больше в наш третий класс она не вернулась. Мы были малы и скоро забыли Зеликову, а зря! Надо бы нам помнить и чтить. Если бы я писал мемуары на самом деле, по всем правилам, то эту малюсенькую главку назвал бы "День рождения ненависти".

По-моему, я уже говорил: чтобы жизнь для всех сделалась лучше, взрослые должны перестать просто командовать ребятами, а научиться понимать нас.

Фаина чуть не силой требовала от Инги выражения любви, теплых чувств и нежных слов в адрес матери. Так? А за неделю до этого Ингину маму в принудительном порядке поместили в больницу - лечиться от пьянства. Инга уже перебывала в разных учреждениях, где с ней разговаривали чужие люди, они решали - лишать Ингину мать прав на дочь или нет. Может, это и законно, не знаю. Но в третьем классе человеку бывает только еще десять лет... Мы же еще очень мало понимаем, мы только умеем все чувствовать!..

Хорошо, в мире есть и добрые люди. Инге помогали и соседи, и сослуживцы матери (отца в доме вообще не знали). А Фанька разорялась: кто тебе больше всех дал..., кто не спал ночей у твоей постельки... И не говорите, что учительница могла и не знать, какие обстоятельства у Инги дома. Должна знать, на то она и учительница, чтобы все понимать и учитывать.

А мемуары - штука, оказывается, не безобидная. Для меня, во всяком случае, не все люкс получилось. Пока я про Ингу Зеликову и всю эту историю вспоминал, думал, писал, Фаина Исааковна, как кость в горле, у меня торчала. Хотя теперь у нас с ней никаких дел. Она малышню дрессирует, в наш класс никогда не заходит. Но тут, на свою беду, напоролся я на Фаньку в метро. Да где! Почти на том же самом месте, где я с военным патрулем сцепился. И черт меня дергает за ниточку: смотрю на бывшую свою училку и делаю вид, будто я ее в упор не вижу. На, мол, получай за свое презрение к нам, малышне, сдачу!

И что же вы думаете? Фаина Исааковна останавливается, манит и окликает меня: "Подойди!" Что делать? Музыка во мне затихает, приближаюсь. А она на весь вестибюль - не слабо? - как тот майор, орет:

- Почему не здороваешься, Каретников?

Мог я вильнуть: не заметил, мол, извините, задумался. Но я уже признался - черт меня за ниточку потащил, и я скорчил рожу идиота и доверительно произнес:

- Тошнит меня...

- Что-о-о? Как понимать?

- Обыкновенно понимать. Как погляжу на вас..., - И я громко, по Лехиному рецепту, рыгнул на заказ.

Кто-то даже отскочил от меня. В милицию Фанька меня не сволокла, но к директору я попал.

Первым делом он спросил; что случилось?

- И по возможности, Кирилл, пожалуйста, коротко - только самую суть!

Я подумал и процитировал почти забытую Ингу Зеликову:

- Не-на-ви-жу! И объяснить короче, Матвей Семенович, не могу.

- За что, Каретников? Суть.

- Если подчиненный обижает начальника, это плохо, стыдно, некрасиво и так далее, но когда начальник обижает подчиненного, это всегда подло... - Я хотел объяснять и обосновать, почему подло, но Дир сказал:

- Мысль ясна!

Кажется, он готов был согласиться со мной, но воздержался. Помолчал и спросил, напуская суровость и хмурясь:

- Что, ты считаешь, в этой ситуации должен делать я? Фаина Исааковна ставит вопрос так: или она, или ты остаешься в школе. Кого же мне сохранить?

- Наверное, тот, кто нужнее, должен быть сохранен, - сказал я. - Или можно еще иначе рассудить: от кого вреда меньше, вот того и оставить.

Дир смотрит на меня, наверное, целых двести лет. И вот-вот - это я печенкой чувствую - должен улыбнуться, но тут, как слон, врывается в кабинет Роман Абрамович, труд и завхоз, и начинает лепить:

- Вызвал... ноль - три... приступ... уже едут...

Хватануло, к сожалению, не Фаньку, а тетю Клаву - буфетчицу. Но все равно - на какое-то время Диру сделалось не до меня.
Пока он отсутствовал, пытаюсь определять, как вести себя дальше. Диру, конечно, не просто: училку как выгонишь? И меня, думаю, ему вышибать тоже не хочется, но и сделать вид, вроде ничего такого не произошло, ему невозможно...

Матвей Семенович - человек приличный, никто спорить против этого не станет: никогда не орет, старается действовать по справедливости. Вот если бы не вилял еще хвостом перед деятелями, когда они посещают нашу образцово-показательную и экспериментальную школу, совсем клевым мужиком мог наверняка быть. В чем-то мне его иногда бывает даже жалко.
Если директор школы научится сам, научит всех учеников на ушах стоять и сделает из каждого Архимеда, все равно ему при жизни памятника не поставят. Как - почему? А тараканы в буфете? А ковровую дорожку из пионерской комнаты свистнули? А что на дверях в уборной изображено?..

Когда Дир наконец возвратился в свой кабинет, я, не дожидаясь понуканий, сказал:

- Ладно, я перед Фаиной извинюсь. Черт с ней! Но вы бы ей для пользы дела объяснили...

Слушать меня дальше Матвей Семенович почему-то отказался. "Душеспасительные наставления", как он выразился, велел оставить при себе и очень выразительно распорядился слинять, исчезнуть, улетучиться из... его кабинета. Чувствуете? Вон из кабинета - не из школы!

Все-таки Матвей Семенович с пониманием. Если меня когда-нибудь сделают министром надо всеми школами, я его возьму в первые заместители.

21. Перемена. Стою около окошка, ни про что особенно не думаю, ничего такого не ожидаю, вдруг подходит парень, вроде из десятого, и спрашивает, я ли - Каретников.

- Ну я.

- Нам Юрий Павлович говорил - ты вундеркинд, все даты помнишь и вообще можешь пол-учебника без остановки рассказывать. Это правда?

- Юрий Павлович - шутник. Мы, когда он урок ведет, всегда смеемся...

- Но он же точно говорил, что ты про все знаешь. Вот скажи чего-нибудь, хотя бы, хотя бы... например, про Врангеля. Можешь?

- Он самым главным противником революции был..., а что тебя конкретно интересует? Звали его Петр Николаевич. Был бароном.

оинское звание нужно? Генерал-лейтенант. В восемнадцатом году организовал Добровольческую армию - белую, понятно. Командовал. С двадцатого стал главкомом русской армии в Крыму, тоже ясно - белой. Из Крыма бежал за границу. Жил во Франции, в Париже, создал Российский общевоинский союз и был его председателем. Умер пятидесяти лет... Еще надо?

- Ну, ты даешь! "Петр Николаевич"! Вроде у него в родственниках записан! И ты про все вот так, с ходу граммофонить можешь? Тебе, выходит, и учиться не надо. На любой вопрос - любой ответ!

Он ушел, а мне смешно: да ничего я толком не знаю. Из головы могу, конечно, вытащить много чего, но это... как бы сказать?.. не мое, а чужое имущество, я вроде камеры хранения - берегу! Для чего, куда девать, когда использовать?.. Темновато.

Подумаешь, Врангель Петр Николаевич! У нас, между прочим, и почище Врангель был - Фердинанд Петрович. Тоже барон и адмирал, знаменитейший мореплаватель! На судне "Кроткий" в кругосветку ходил. Создал Русское географическое общество, вычислил положение острова, который потом, когда в натуре обнаружили, назвали островом Врангеля, управлял русскими поселенцами в Америке. Два года был морским министром России...

В башке пошарить - так всегда можно много чего еще найти. Только для чего это мне?

Другие ребята, я просто удивляюсь, с детского садика - в моряки, и больше никуда! Или там в летчики, а кто-то совсем даже наоборот, - в артисты, в доктора... Кому, понятно, что нравится. А я никак не разберусь - куда после школы лучше двигать? Знал бы точно - можно подготовку начать, читать про свое дело, запоминать нужные сведения, научиться что-то полезное делать.

И тут меня тоже взрослые удивляют!

(Продолжение в следующем номере).